Так, в черновом автографе эпизод в доме отставного солдата Трофимыча возник как необходимое сюжетное звено в истории с часами (возвращение часов владельцу). Вся эта сцена написана в стиле бытовой зарисовки с сочными речевыми характеристиками, экзотикой исторических реалий и т. д. В дальнейшем Тургенев ввел в повествование фразу об уважении, которое невольно испытал движимый прихотью Алексей, столкнувшись с великодушием бедного человека («я не смел — солдат…», с. 66), и этот психологический мотив связал относительно независимый сюжетный эпизод с нравственной проблематикой рассказа.
В том же направлении происходит насыщение текста психологическими мотивировками и в других местах рассказа.
В автографе «брат Егор», ссыльный вольнодумец, отец Давыда, еще мало связан с другими действующими лицами. Дополняя текст, Тургенев характеризует Егора и через отношение к нему брата, сына, племянника (в черновом автографе нет следующих мест текста: «и брата — не забудут», с. 68; «„Брат Егор“ — в помощники», с. 68; «Отличное — не разорили!» и «Вы-то уедете — белые брови», с. 82; «и Давыдова — щедро», с. 100).
Аналогичный процесс наблюдается и в работе писателя над главными действующими лицами. Наметив основные контуры образа Черногубки, автор затем дополняет ее характеристику сопоставлением с Давыдом («Они как-то шли друг к другу», с. 77), подчеркиванием тех качеств девушки, которые особенно удивляют Алексея, — ее трудолюбия, такта, живого ума («и либо шила — руками», с. 77; «Я не слыхивал — не видывал», с. 77; «Он и меня выучил — разбирает», с. 82).
Рассказ о тяжкой жизни Латкиных еще не приобрел в черновом автографе того оттенка социальной угнетенности, который появился в дополнениях, характеризующих степень их нужды, бесправия и темноты. В различном отношении именно к этим жизненным обстоятельствам раскрывается сущность главных героев — Алексея и Давыда.
По мере совершенствования рассказа Тургенев всё более и более четко оттеняет контрастные черты в характерах Алексея и Давыда. В одном он подчеркивает слабость и малодушие, в другом — собранность цельной натуры, решительность и силу. Воспитанный в духовно ограниченной семье, Алексей жалок даже в добрых своих побуждениях, и самый «подвиг» его — кража часов во имя справедливости — не предвещает развития сильной личности. В черновом автографе психологическое состояние героя обрисовано еще недостаточно — страх и возбуждение перед опасностью, отношение к Давыду и другие мотивы, характеризующие натуру Алексея, оформились в тексте уже на позднейших стадиях работы. В противоположность Алексею Давыд, достойный сын своего отца, рано научился различать добро и зло, он нетерпим к насилию, деятелен — будущий путь его ясен. Соотношение этих натур примерно то же, что и в других произведениях Тургенева, в частности — в «Отцах и детях» (Кирсанов и Базаров). Шаг за шагом автор прослеживает, как складываются и проявляются в детстве характеры, определяющие эти наиболее любопытные для Тургенева социально-психологические типы. Действие в рассказе отнесено к отдаленному прошлому, но психологическая проблематика была актуальной для писателя и в 1870-е годы. Душевные, нравственные силы героев Тургенев, как известно, всегда поверяет поведением их в любовных, лирических ситуациях. Так появились и в «Часах» поэтические страницы, повествующие о скупой на слова, но верной и мужественной любви Давыда к Черногубке. Первоначально Тургенев собирался представить своих героев-подростков в еще более юном возрасте: в черновом плане указано, что Алексею в 1801 году было 12 лет, в тексте черновика — что ему шел 13-й год, а в беловом автографе — 14-й — и соответственно всюду Давыд годом старше Алексея. Но и после того, как возраст этих персонажей был увеличен, основной для писателя осталась мысль о раннем жизненном опыте молодых душ в обстановке нравственно-уродливого быта. В черновой рукописи разговор Раисы с Давыдом у забора — о похоронах матери, о распродаже вещей, о бедности (гл. XIII) сопровождался вначале таким замечанием автора: «И это говорили [пятнадцатилетние] дети! И я, ребенок тоже, это слушал!» В той же главе, характеризуя «взрослость» Давыда, автор делает на полях помету: «NB. Да у него были другие préoccupations <заботы (франц.)>. Он ест хлеб дяди, который так долго зло помнит».
В черновой рукописи сохранились следы тщательного и разностороннего совершенствования образной системы рассказа. С особым вниманием писатель дорабатывает портретные черты, речевые характеристики, психологические мотивировки. В ряде случаев устранены лишние подробности (словесная характеристика «решительности» и «отчаянности» Давыда; описание его замкнутой натуры). В других случаях автор дополняет портрет существенными деталями. На полях рукописи против места, где рассказывается впервые о Раисе (в автографе она названа не только Черногубкой, но и Мышкой), набросана характеристика этого персонажа, которая затем частично использована в тексте. Варьируя и совершенствуя текст, писатель с каждым новым штрихом все рельефнее оттеняет духовную силу и женственность Раисы, ее особую грацию и внутреннее достоинство. Устранением и заменой неясных, расплывчатых определений он добивается четких контуров образа, по первому замыслу имеющего некоторые «роковые» черты. Так, развивая мысль о постоянно трагическом выражении ее глаз, Тургенев в соответствии с конспектом после слов: «В ней было что-то — и печальное и милое» добавляет к тексту: «Еще не видавшая горя, настоящей нужды, она словно заранее готовилась ее встретить — и не то, чтобы сама готовилась, а природа уж так ее устроила». Затем эта вставка была Тургеневым вычеркнута, так как в самом повествовании о горе и нужде, пережитых семьей Латкиных, содержится реальная мотивировка печального облика Раисы. Более того, состояние транса, в которое впадает Раиса после несчастья с Давыдом, в данном случае вполне объяснимое (оно подготовлено большой и длительной эмоциональной перегрузкой), вызвало у автора опасение: не слишком ли много мелодрамы во всем этом эпизоде? И потому на полях рукописи, против описания застывшего лица Раисы, он делает помету, имеющую характер почти медицинского свидетельства.
Уточнение подобного рода сделано и в психологической характеристике глухонемой девочки, которая в названном выше эпизоде по первоначальному варианту реагировала на тревожные события так, как реагируют обычно здоровые дети, т. е. «плакала навзрыд». В окончательном варианте глухонемая девочка, не понимая происходящего, «преспокойно помахивала кнутиком». Писатель этим штрихом уточнил реальную жизненность факта и усилил трагизм ситуации.
Все эти примеры говорят об особом внимании писателя к психологическим реакциям, стоящим на грани болезненных явлений.
Центральными драматическими эпизодами рассказа являются бунт мелкого чиновника против нравственно нечистой жизни и последствия этого непосильного бунта: нищета, болезнь, смерть; испуг и болезнь осиротевшего ребенка; кража часов — эмоции преступления; любовные переживания юных душ, принадлежавших к враждебным семействам; угроза разлуки с любимым и душевное потрясение героини. Эти сцены, написанные Тургеневым с большим мастерством, свидетельствуют о нараставшем интересе писателя к сфере психологии и об умении освещать «душевные пропасти».
Друзья Тургенева, с литературным вкусом которых Тургенев особенно считался, не замедлили отметить тонкость психологического рисунка в рассказе «Часы». Анненков, отвечая на просьбу Тургенева оценить его новое произведение, писал 5 (17) декабря 1875 г. из Баден-Бадена:
«Я проглотил, добрейший И<ван> С<ергеевич>, Ваш прелестный рассказ и уже отослал его Стасюлевичу. Вот что скажу. Сути самой русской жизни в нем не захвачено, как это удавалось Вам в других случаях, но милейших подробностей бездна. Характер анекдота, который на нем лежит, так ясен, что, кажется, и автору следовало бы согласиться с этим и в конце рассказа сказать, например: „Таков анекдот с первыми подаренными мне часами“, а если это безграмотно, то что-нибудь другое в том же роде. Кстати, часы, вставленные в лукошко потому, что сами лукошко, не очень-то красиво завершают рассказ, которому не следовало бы разрешаться в плохой каламбур и в довольно дикую идею.
Достаточно было бы, если бы рассказчик, глядя на свои новые брегеты с репетициями и звонами, всегда переносился мыслию к первым часам лукошкою. Если найдете справедливыми эти замечания — их можно еще осуществить приказом к Стасюлевичу. Тяжелее произвести следующие перемены.
Признаюсь, друг, образ прелестной Вашей Черногубки затуманился в моих глазах от изображения ее бегущей, разинув рот, за Давыдом с часами, к реке. Почему так — и сам не понимаю; может быть, оттого, что эта встреча слишком уж нужна автору, а может быть и потому, что сумасбродство Давыдово требовало картины без посторонней, чужой — драматической примеси. Кажется, лучше было бы, если бы Черногубка встретила его уже на рогожке, полумертвым: последствия могли бы быть точно те же. <…> Всё прочее чрезвычайно тонко, миниатюрно, хорошо обрисовано, иногда лучезарно освещает на минуту душевные пропасти (солдат, сам Давыд, измена Латкина), но именно по тонине и миниатюрности кисти — не могу пророчить успеха рассказу сразу, а когда он просмакуется читателями с достаточным тщанием, успех к нему придет несомненно. То же было с бесценной Муму» (ИРЛИ, ф. 7, № 10, лл. 59–60).
