— Твои же друзья, поляки, его осудили на смерть и посадили на кол! А я его помиловал… Я сжалился над его мученьями (три дня, собака, все жив был, все двигался еще!) и мимоездом велел своим татарам пристрелить его…
Но Марина уже не слыхала этих слов. Зашатавшись на седле, она склонилась лицом на гриву своего коня и лишилась чувств.
* * *
Кто и как привез ее домой, как и где ее приводили в чувство — Марина этого не помнила и не могла никак отдать себе отчета в том, что произошло после ее обморока. Приведенная в чувство, она впала в какую-то полудремоту и так ослабла, что должна была лечь в постель. Только уж под вечер она почувствовала себя настолько окрепшею, что могла поднять голову с изголовья, и тогда первою ее мыслью была горячая, усердная молитва за несчастного, без вины погибшего верного слугу своего…
Она еще не успела подняться с молитвы, как услыхала на дворе, под своими окнами, топот коней, лай собак, нестройный шум и крики вернувшихся с «поля» охотников. Немного спустя, на крылечке, которое вело во флигель Марины, послышались шаги, говор, громкий смех. До слуха ее долетел грубый и резкий голос царика, который, не стесняясь, говорил:
— Врешь, собака! Я ей муж… Я докажу тебе, увидишь! — И тотчас же вслед за тем кто-то властною рукою стал стучаться в двери сеней.
Марина перепугалась, вышла из опочивальни и увидала перед собою бледные, трепетные лица своих женщин, которые топтались на пороге сеней и не знали, что им делать.
— Отворяйте! Ну! — кричал царик, дубася в дверь тяжелым кулаком. — Отворите, не то выломлю дверь!
Марина страшно изменилась в лице, но собралась с духом и приказала отпереть дверь.
Едва только перепуганные женщины успели отодвинуть засов, как царик бурею ворвался в сени, растолкал всех женщин и ввалился в комнату. Марина, сверх легкой домашней одежды успевшая накинуть только ферязь[19], стояла на пороге своей опочивальни, неподвижная, как статуя. Беспомощно опущенные руки ее чуть заметно дрожали; лицо было бледно, но глаза горели, брови были сурово сдвинуты.
— А! Женушка милая! — воскликнул царик, слегка покачиваясь и упираясь руками в бока. — Я о здоровье твоем заехал узнать, а ты запираться?
Марина стояла молча и смотрела все так же сурово, прямо в глаза царику. Женщины ее боязливо столпились около нее.
— А вы что здесь стали? Вон пошли! — грозно крикнул царик, топая ногами и набрасываясь на женщин, которые с визгом бросились врассыпную и попрятались по своим каморкам.
— Что значит этот разбой?.. Этот шум? Зачем вы здесь? Зачем вломились вы ко мне? — трепеща всем телом, проговорила Марина чуть слышно.
— Заче-е-ем? — протянул царик. — Да разве я не муж тебе? Ведь нас твой же поп обвенчал… Ха-ха!
— Вы позабыли! Вы дали клятву! — закричала Марина.
— Клятву? Ха-ха-ха! — расхохотался царик, подступая к Марине и окидывая ее с ног до головы дерзким взглядом. — Ну, что ж тебе еще! А теперь хочу быть мужем тебе!
— Я не хочу! Не буду!.. Вон отсюда! — слабо вскрикнула Марина, указывая царику на дверь в сени.
XV
Встреча
После описанного вечера супруг Марины стал к ней необычайно нежен, ласков, даже предупредителен. Затем порыв прошел, и он перешел к другим развлечениям и к шумным оргиям с другими женщинами, которые ему нравились более Марины; но царик был уже доволен тем, что вынудил свою супругу подчиниться его требованиям, и этим заслужил одобрение и похвалы со стороны своих приближенных и одночашников. Благодаря таким отзывам и отголоскам, царик ставил свой поступок с Мариной себе в некоторую заслугу, кичился им, как настоящим подвигом, и даже не прочь был выказать себя по отношению к ней и снисходительным и даже великодушным.
Что же касается Марины, то она после вынесенного ею грубого насилия вдруг почувствовала себя совершенно убитою и уничтоженною… Она — гордая и самолюбивая, с презрением относившаяся к этому дерзкому самозванцу, к этому ничтожному, жестокому, грубому человеку — вдруг почувствовала себя действительно его рабою, его одалискою, игрушкою его прихоти, которую он мог заставить подчиниться мимолетному порыву страсти и потом бросить в сторону, как ребенок бросает помятую, поломанную игрушку!.. Ужаснее этого сознания, ужаснее этого унижения Марина никогда не могла себе представить! Ей представлялось, что он мог бы добиться той же цели менее оскорбительным для нее путем; он мог хотя бы для виду за нею поухаживать, поугождать некоторое время ее прихотям, прикинуться ласковым, любящим, страстным, просить ее, молить о снисхождении… Но так грубо, так низко, так бессовестно попрать все ее женские права, так жестоко подчинить ее грубой силе — и нанести ей это оскорбление на глазах всех ее женщин, на виду у пьяной оравы его шутов и приспешников… Да! Ужаснее подобного унижения Марина ничего не могла себе представить!
В первый же день после того страшного вечера Марина до такой степени прониклась сознанием этого ужаса, что готова была наложить на себя руки… Потом ей на мгновенье пришла в голову нелепая мысль — убить его при первой попытке на насилие. Но разговор с паном воеводой, который был очень ободрен в это время неожиданными успехами царика в поволжских городах и под Москвой, заставил Марину одуматься. «Не все ли равно — одно или несколько оскорблений? — говорила себе Марина. — Дело сделано — поправить ничего нельзя! Обман, которому я поддалась, в котором я согласилась принять участие, должен был привести меня к этому наказанию».
Но в сердце Марины зародилась страшная ненависть и злоба против царика, и страстное желание отмщения затаилось в нем глубоко-глубоко, как заветный плод в безвестном тайнике.
* * *
Октябрь уже подходил к концу; но осень стояла светлая, ясная, без ненастья и бурных ветров. Последние листья еще не успели облететь с деревьев, как вдруг однажды вечером засвистел северный ветер и под утро все Тушино проснулось, покрытое толстым и пушистым слоем первого снега. Эта первая пороша, конечно, тотчас позвала всех охотников при дворе царика, и спозаранок громкие звуки охотничьих рогов, лай и подвывание собак и топот коней на большом хоромном дворе подняли всех на ноги в тушинском дворце. Царик собрался на охоту и, съезжая со двора со сворами и псарями, послал своего любимца Бутурлина и своего дворецкого Рубец-Мосальского к «царице» — просить, чтобы и она пожаловала в отъезжее поле в санках полюбоваться на полеванье[20].
Марина, засидевшаяся в своих тесных тушинских хоромах, согласилась выехать, а Зося и панна Гербуртова даже очень обрадовались возможности подышать свежим воздухом, прокатиться на санках в поле и посмотреть на охоту с борзыми. При их помощи Марина оделась очень скоро, и багрово-красный шар октябрьского солнца только что выкатился из-за соседнего темного леса, когда Марина и ее приближенные вышли на крыльцо своей половины, у которого давно уже два крупных саврасых возника, впряженные в сани-вырезни, побрякивали бубенцами. Конюхи держали их под уздцы, пока Рубец-Мосальский и Бутурлин усаживали царицу на первое место, к резной и раззолоченной спинке саней, а ее спутниц — на переднюю лавочку. Когда они окутали Марину теплою медвежьей полостью, а ее дамам прикрыли ноги ковром, возница, по обычаю времени, вскочил на левого возника верхом, бояре стали на особые приступочки около передка саней и сказали:
— С Богом!
Лошади рванули сани с места и помчали их налево из ворот, минуя шумный базар, по дороге к лесу. Полсотни гусар и всякой конной челяди пустились вскачь вслед за санями царицы в качестве ее почетной охраны. Все встречные низко кланялись царице, останавливались на обочине узкой проезжей дороги по колена в снегу и снимали шапки.
Но вот на одном из поворотов просеки впереди замелькали между деревьями какие-то конные встречники. Это был небольшой отряд казаков и тушинцев, возвращавшийся из-под Троицы. Издали сверкали на солнце их шишаки и копья. Впереди отряда ехала телега, на которой лежало что-то, прикрытое рогожей. Завидев издали поезд царицы, встречные всадники свернули в сторону от дороги и приостановились; туда же свернули и телегу, в которой кто-то громко стонал и охал. Эти стоны тяжело и неприятно поразили слух Марины. Поравнявшись с телегою, она приказала остановить сани и послала Бутурлина взглянуть, кого везут в телеге.
— Кого везете? — громко окликнул встречных ратников Бутурлин, шагая по мерзлому снегу к телеге.
— Изменника государева везем, под Троицей, израненного, в бою взяли. Пан Сапега и грамоту шлет — просит его здесь повершить всенародно!
— А! Будь ему пусто, безмозглому! — выругался Бутурлин. — Сам повершить там не мог — нам навязал… Как звать его? Как звать его? — крикнул он передовому всаднику.
