— По нашему московскому обряду и обычаю, — стал говорить шут, выставляя вперед нижнюю губу, наморщивая свой крошечный нос и стараясь передразнить царика.
Царик, а за ним и все присутствующие расхохотались, глядя на уморительные ужимки шута.
— Царь ничего и никому не должен… — так же важно продолжал шут, корча всякие рожи.
И вдруг в один прыжок он очутился около царика и, заглядывая ему умильно в очи, проговорил униженно:
— А, небось не помнишь? Ведь ты и мне должен… Еще, как был в Стародубе, пообещал?
Царик усмехнулся.
— Как мне не помнить, Степанушка? — сказал он. — Пообещал я тебе тогда полсотни плетей горячих всыпать, да вот все не сберусь за недосугом.
Все присутствующие так и покатились со смеху. Но шут рассердился не на шутку:
— Ан нет! Врешь, хоть ты и царь, а врешь! Кафтан мне обещал… Да, вот что!
— Ну, ну! Ведь ты не воевода, не забывайся; не то я прикажу опять Бутурлину тебя погладить… Помнишь? — сурово крикнул царик.
Шут съежился и состроил постную рожу.
— Ну, милуем тебя… Сегодня уж так пошло на милость! Вези меня в столовую палату…
Шут покорно встал на четвереньки, а «великий царь московский» сел на шута верхом и выехал на его спине из комнаты во внутренние свои покои.
XVIII
Перед грозою
— Ну, Демьянушка, кажись, пришел конец нашей тушинской масленице! — говорил поп Ермила, сидя с подьячим на крылечке одной из ближайших к дворцу изб, стоявшей внутри ограды дворцового двора.
— Пришел, Ермилушка, — грустно покачивая головою, отвечал Демьянушка. — Проплясал да пропил шальной царь тушинский Московское государство, и теперь ему Москвы как своих ушей не видать!
— Что ты? Неужто и впрямь все к королю перекачнутся?
— Перекачнутся ли, нет ли, никому неведомо. А ты то возьми: какой он теперь царь, коли все от него отвернулись? Никто его не слушает! А к польским королевским комиссариям, что из-под Смоленска Жигмонт прислал, все Тушино навстречу высыпало. И Збровский-пан их с гусарскою хоругвей встретил, и Роженский к ним в карете выехал… А там и русская им встреча была: Иван Плещеев да Федор Унковский речами их приветствовали…
— Дела, дела — что сажа бела! — задумчиво проговорил поп Ермила, покачивая головой.
— И сам ты посуди! Куда он затесался? С одной стороны московское войско напирает, и князь Михайло Скопин со шведами да с Делагардом вон как полячишек треплют — Сапегу и Лисовского! А с другой-то теперь сам Жигмонт на него же поднялся; Смоленск осадил, Северщину всю охватить собирается, да и сюда-то комиссария прислал, чтобы всех ляхов от нашего отбить.
Поп Ермила, сознавая справедливость этих доводов, молчал, понурив голову, а Демьянушка продолжал с прежнею горячностью:
— Король-то ведь его и знать не хочет!.. К панам грамоту прислал, к боярам — тоже; к царице — письмо. А царя-то и поклоном не удостоил!
— Ну, а царица что же? Как отписала?
— О брат! Эта баба — с толком! Прикинулась, будто в обиде за царя, да так королю-то отчитала, что — на поди… Степурин ей и письмо-то переводил…
— Степурин! Все Степурин! Пошел наш Алексей Степаныч в ход. Вот, погляди, в бояре выйдет, — с добродушной улыбкой заметил поп Ермила.
— Чего мудреного! Он парень умный. Сумел царице по нраву прийтись… Все с той поры, как от раны лечился в ее хоромах… Околдовал ее: она в нем и души не чает. В стольники его к себе взяла, с ним обо всем советуется, по целым дням не расстается, и они вдвоем царя-то во как к рукам прибрали! Пикнуть без них не смеет… Да вон и сам Алексей Степанович сюда едет!
Действительно, в это время из-за угла хором выехал всадник на крепком и статном коне, повернул к крылечку, соскочил с седла и, отдавая поводья попу Ермиле, сказал ему вполголоса:
— Коня поставь, не расседлывая, под навесом; а нашим всем прикажи быть наготове! Чтобы никто не отлучался и запас бы под рукой держал…
— Слушаю, Алексей Степанович, батюшка, — почтительным тоном отвечал поп Ермила и повел коня в сторону.
— А ты, Демьянушка, будь под рукою у меня… в сенях царицыных… Ты мне понадобишься.
— Слушаю, батюшка. А не дозволишь ли спросить, милостивец, как у нас там с комиссариями?
— Говорить-то некогда… Сам скоро все узнаешь… Одно скажу: быть бедам! Не устоять тушинскому гнезду… Кругом измена: царицу надо обо всем предупредить.
И он поспешно направился от своего крылечка к крыльцу царицыных хором; за ним чуть не бегом пустился и Демьянушка.
* * *
Марина в тот день с утра была в тревоге. Поднявшись рано и наскоро одевшись, она уже послала за Степурнным и приказала ему немедля ехать на совещание польских комиссариев с выборными от тушинского войска. И вот с тех пор, как он уехал, она сидела одна в своей комнате. Марина то присаживалась к столу, на котором все было готово для письма, то подымалась с места и прохаживалась по комнате, то с беспокойством подходила к окну и поглядывала на ворота, широко раскрытые на улицу и на этот раз никем не оберегаемые.
«Не едет! — думала Марина. — Ах, Боже мой! Что с ним сталось? Он, — один он, — мне верен, мне предан! В нем вся жизнь моя, все счастье, вся радость… И как мне трудно все это скрывать, таить от него! А он? Он и скрыть не может, не умеет…»
И она опять тревожно начинала ходить по комнате, передумывая все те же думы, тревожась о милом, любимом человеке, и только изредка вспоминая об опасностях, которые ей самой угрожали и более всего угрожали ее супругу.
«Ничтожный, жалкий человек! Презренный трус! Как растерялся он, когда приехало посольство к нашим гетманам от Сигизмунда! Не смел и выглянуть из-за ограды дворца… Здесь просиживал по целым дням со мною… Я должна была одушевлять и ободрять его. Он удивлялся моей решимости… А как он поступал, когда был в силе, когда удача за удачей манили его на престол московский».
В это время топот коня, раздавшийся в воротах, прервал ее думы. Она бросилась к окну и увидела Степурина, который, молодцевато избоченясь, въезжал воротами на хоромный двор.
— Он! Он! Наконец-то! — прошептала радостно Марина, хватаясь за ручку кресел и стараясь подавить в себе овладевшее ею волнение.
Через минуту, овладев собою, Марина опустилась в кресло около стола, разложила на столе длинный листок бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, вывела на листке слова: «Милый, дорогой батюшка!..» Но далее этих слов ничего написать не могла и стала напряженно, страстно прислушиваться к каждому шороху в сенях. Вот наконец внизу на крылечке дверь хлопнула, послышались знакомые шаги, и пахолок, отворив дверь в комнату Марины, доложил:
— Пан стольник Степурин!
— А! Это ты, пан стольник? — сказала Марина, откидывая перо в сторону и стараясь прикинуться равнодушной. — Ну, что скажешь о переговорах? Я готова слушать…
— Дай Бог тебе мужество, чтобы перенести грозящие беды…
— Говори, не бойся! — ласково обратилась к Степурину Марина. — Я на все готова. Я решилась жить и умереть царицей московской!
— Честь и хвала тебе! Но там не то на уме у всех наших спутников! От царя все отреклись, все отчурались… Гетманов сманили комиссары королевские обещаньем воеводств. Полковников и капитанов — посулом жалованья и милостей Жигмонта. А русских перелетов-бояр — медовыми речами. Король Смоленск громит и Северщину всю охватил, а комиссары говорят боярам: король-де хочет, по христианскому милосердию и по соседству, утишить Московское государство и спасти от смуты… А те и верят и к Жигмонту снаряжают уж посольство с повинной…
— Покинуты всеми! — с пренебрежением проговорила Марина. — Добился своего пирами, шутовством да бражничанием с, татарами да с псарями…
— Только татары да псари ему и верны остались, государыня! А там таких речей наслушался я между ляхов, казаков и сбродной тушинской рати, что страшно говорить…
— Говори, пан стольник! — настоятельно сказала Марина. — Я все знать хочу, все знать должна…
— Говорят: «Какой он царь нам? Он обманщик! Долой его! Связать да к Жигмонту в стан отправить!» И если пан Роженский передастся королю, как уже передался ему Сапега, тогда назавтра тут такое будет…
— Довольно, пан стольник! Я должна повидаться с царем, поговорить с ним… спросить его совета! Жди меня здесь в сенях, — я скоро позову тебя!
С этими словами она поднялась с места, ласково кивнула Степурину и направилась во внутренние покои, но не успела еще подойти к дверям, как двери распахнулись настежь и царик, бледный, перепуганный, вбежал в комнату Марины так поспешно, что чуть с ног ее не сбил. Степурин, не успевший еще удалиться, и Марина, озадаченные внезапным появлением царика, смотрели на нею с недоумением.
— Все пропало! Прахом все пошло! — кричал царик, не смущаясь присутствием Степурина. — Изменники, предатели!.. Все милости мои забыли! Хлеб-соль мою!.. Будь они прокляты!
