— Прекрасно! — похвалил Васильича профессор. — Однако тюремная жизнь явно сказалась на вашем стиле: язык определенно изменился: «блатак», «тягомотина» — это все не ваши слова. «Думы мои сегодня узкие». Прежде вы сказали бы «сегодня узки».
— Что же это, плохо или хорошо?
— Не знаю. Надо подумать.
— А зачем врать? — спросил босявила.
— Как это — врать? О чем вы?
— А вот это стихотворение. Вранье — спасу нет!
— А в чем вы его видите, вранье-то?
— Дайте нам сейчас Африку, и мы все, сколько нас тут есть, за счастье будем считать. А этот фраер: «Ах, ах, родина!» Хороша родина, которая сажает тебя за решето!
— Вы этого не понимаете! — заволновался Беспрозванный. — Дмитрий Карамазов у Достоевского приговорен был к каторге, ему давали возможность бежать в Америку, но он, как русский, с негодованием отверг такую перспективу.
— Ну и дурак был, хоть и русский.
Вокруг захохотали.
— Вот повезут тебя под Семь Колодезей, — прервал его босяк, — распахнут твою теплушку к чертовой матери да пройдутся по тебе пулеметной очередью, вспомнишь тогда Африку. Нет, господин писатель. Ты нам сочини такие стишки, где правда глаза бы ела, как дым. А это что? Дешевка.
Три арестанта внесли банные шайки жидкой каши, смахивающей на суп. Люди встрепенулись, застучали ложки.
Ночью Леська слышал свистки паровозов: тюрьма находилась невдалеке от вокзала, и в нее врывалась вся гамма железнодорожных шумов. Это было необычайно тягостно: каждый свисток, каждый вдох и выдох локомотива, шуршание колес и перестук их на стыках рельсов напоминали о свободе, о просторе, о далеких краях, где растут золотистые дыни, где рассыпаются соловьи.
Леська подумал, что блатак прав: как он хотел бы сейчас очутиться на черном материке! Во-первых, там тепло... Женился бы на негритянке... Они прекрасно сложены, но слишком толстогубы. А он выбрал бы себе такую, которая хоть немного похожа на русскую. В любом народе можно найти таких, которые напоминают людей другой расы, нации, племени. Леська нашел бы такую и стал бы работать у ее отца, как этого хотела Васена. Хорошо, если б они жили у моря. Гвинейский залив... Там в прибрежных водах раковины огромные, как суповые вазы. Съешь одну такую — вот и обед. Правда, водятся там и акулы. Ну и что же? Он всегда будет брать с собой нож, когда станет выходить на байдарке в море... А с акулой справиться не так уж трудно. Надо только следить, чтобы она не оказалась за спиной. Дед рассказывал, что акула рыба трусливая: никогда не пойдет на тебя в лоб, всегда норовит с тыла. А впрочем, на кой черт ему акула? Разве мало в Гвинейском заливе всякой другой рыбки? Какой? Леська не помнил. Как жаль, что он слабо изучал в гимназии Африку, хотя и имел пятерки. Сейчас бы это пригодилось...
В тюрьме дорожат снами. Какие бы вы ни видели сны, даже самые гадкие, все же дело происходит в них на свободе.
...Самое горькое в тюрьме — пробуждение. Арестанты побежали к рукомойникам.
— Напоминаю! — воскликнул профессор Новиков, который был старостой седьмой камеры. — Вам дано всего пять минут, и я отвечаю за эту цифру.
Рядом с Леськой плескался какой-то юноша. Увидев Елисея, он отрывзисто спросил:
— Бредихин?
— Бредихин.А что?
— Я присутствовал при вашей стычке с профессором политэкономии.
— Вы студент?
— Да.
— Как ваша фамилия?
— Сосновский.
— А, Сосновский. Тот самый, которого взяли за альбомные стихи?
— Ну, не совсем-то альбомные. Я по-ребячески играл в слова. Вырезал из длинных слов названия наций. Например, индус, негр, перс.
— Что же тут криминального?
— При обыске нашли у меня экзерсисы: «Индустрия», «негр-амотность», «перс-пектива».
— Занятно. Ну?
— Ну и пришили мне дело. Оказывается, я хотел сказать, что при нашей общей неграмотности планы капитализма индустриировать Россию на европейский лад открывают грустную перспективу.
— Ерунда какая!
— Ерунда-то ерунда, однако вот сижу.
— Эпоха сошла с ума! — изрек Беспрозванный.
— Не сваливайте на эпоху то, что имеет имя, отчество и фамилию! — вмешался Новиков. — Купание закончено! Джентльмены, прошу вернуться в камеру.
— А как насчет прогулок? — спросил Леська.
— Прогулки отменены, — ответил Новиков. — Когда я вспоминаю картину Ван-Гога, изображающую круг арестантов на прогулке в тюремном дворике, меня гложет желтая зависть.
— И трудовой повинности нет?
— Нет. В Крыму теперь не существует тюрем — есть пересыльный пункт из города Симферополя в «штаб Духонина»[9]
Арестанты позавтракали жидким чаем с белым хлебом,— ржаного в Крыму не сеют, — и опять улеглись на полу, погибая от безделья.
В десять арестантов погнали в ретирады, после чего все снова улеглись в камере на ночевку. Сосновский примостился подле Бредихина. С вокзала доносились свистки и пыхтение паровозов.
— Вы знаете, Бредихин, как можно изобразить поезд одними грузинскими фамилиями? — улыбаясь спросил Сосновский. И тут же изобразил:
«Шшшаншиашвили, Шшшианшиашвили, Шшаншиашвили, Шшшианшиашвили.
Цицишвили, Цуцунава, Цуцунава, Цицишвили,
Читашвили, Чиковани, Чанчибадзе, Чавчавадзе,
Тактакишвили, Тактакишвили, Тактакишвили, Тактакишвили.
Эу?-у-у-ли...»
Вокруг засмеялись.
— Смеетесь? — сказал Новиков.— А вы прислушайтесь к характеру этих шумов с вокзала! Обратите внимание: сегодня поездов гораздо больше, чем вчера, и движутся они с севера на юг, то есть с Перекопа на Севастополь. Разве не ясно, что идет спешная эвакуация?
Вся камера, как по команде, подняла головы и прислушалась: железнодорожный гомон переходил из одной волны в другую почти не утихая.
— Великий драп, — сказал Новиков.
— Верно!
— А если верно, то нас начнут расстреливать.
— Ну? Это зачем же?
— А что с нами делать? В чемоданы и за границу?
Арестанты закопошились, некоторые вскочили, да так и остались стоять, ошеломленные словами старосты.
Вскоре отворилась дверь, и чей-то могучий бас выкрикнул:
— Все номера с первого до пятидесятого — в отъезд!
В камере гробовая тишина. И вдруг раздался взволнованный голос Новикова:
— Они никуда не поедут!
— Это кто говорит?
— Член подпольного ревкома.
— Член ревкома и все номера от первого до пятидесятого — в отъезд!
— В отъезд? Значит, на расстрел? — сказал Новиков. — Не выйдем.
— Не выйдем! — истошно закричал Беспрозванный.
— Убирайтесь вон!
— Вон!
— Во-о-н!
Дверь захлопнулась.
— Что ж теперь будет?
— Не выйдем, и все. Здесь расстреливать не станут.
— А ты почем знаешь? А ежели прикатят пулемет?
— Сквозь двери пулемет нас, лежачих, не тронет, а если в открытую, то мы же его затопчем: нас двести человек.
— Пулеметов не прикатят, а без харчей оставят — это уж так.
— Чихать нам на харчи! — сказал босяк.
— Он прав! — поддержал Новиков.
— Без воды человек может обойтись восемь суток, без пищи — около сорока. А за это время красные обязательно подойдут.
Всю ночь камера не спала. Курили, вздыхали, стонали, охали. Поезда всю ночь свистели, лязгали, дышали, звенели, убегая с севера на юг.
В шесть утра будить было некого: никто не ложился. Умываться не вышли, только выпустили босяка и Сосновского выливать параши.
Ни завтрака, ни обеда, ни ужина в этот день не приносили. К ночи снова открылась дверь, и опять тот же бас тюремщика:
— Номера с первого до пятидесятого — в отъезд! Шагом марш!
Арестанты молчали. Тогда заговорил Новиков:
— Слушайте, гражданин тюремщик! У вас, наверное, жена и дети. Пожалейте их. Придут красные, выпустят нас на свободу, а уж мы вас разыщем даже на дне морском. Тогда не взыщите.
— Господа! — обратился к арестантам чуть дрогнувший бас. — Я человек маленький. Исполняю свой долг.
— Какой долг? Людей расстреливать?
— Вон отсюда! — загремела камера.
— Вон!
— Во-о-он!
На крики седьмой камеры отозвались другие во всех этажах. Все две тысячи узников ревели, орали, рыдали, вопили, сорвавшись в стихию страшной острожной истерики:
— Во-о-он!
Утром часовой повернул ключ в замке, отодвинул засов и, крикнув: «Мое фамилие Васюков!» — побежал, продолжая кричать: «Васюков!», «Я Васюков!» Староста переглянулся с товарищами и осторожно направился к двери. За ним чуть ли не на цыпочках двинулась вся масса арестантов.
— А чего мы, собственно говоря, трусим? — спросил Леська.
— Не струсишь тут, — отозвался Платонов. — Только выглянешь, а там, может, пулемет стоит. А?
— Проверим! — сказал Леська и кинулся к двери.
Но староста сам приоткрыл дверь и выглянул в коридор: пусто. На полу валялась винтовка. Новиков схватил ее и крикнул:
