На строительстве натовской дороги было занято более трехсот рабочих. Кто разравнивает землю, срывая бугры и заполняя впадины, кто долбит скалы, закладывает в них динамит и взрывает. Много и машин. Пыхтят могучие грейдеры и бульдозеры. Погрузчики ковшами наваливают землю и камни в желтые грузовики. Грузовики сбрасывают свой груз в ложбинки. Они двигаются нескончаемой вереницей. Шум стоит, как во время светопреставления.
Дорога строилась шириной в семьдесят два метра. На песчаное основание насыпали слой гальки, а сверху уже стлали асфальт. Вся она была прямая и ровная, без единого, даже небольшого поворота, без подъемов и спусков. По обеим ее краям тянулись аккуратно выровненные обочины. Начиналась дорога от Измира. Другим своим концом она упрется в Арарат, в иранскую границу. По ней можно будет быстро Перебрасывать головки ракет, большие колесные орудия и солдат на бронетранспортерах. С запада на восток, а если надо — и с востока на запад.
Сооружали эту великолепную дорогу с молниеносной быстротой.
Руководил всеми работами американский инженер, вместе со своим переводчиком он разъезжал на джипе и отдавал все необходимые распоряжения. Наши же, турецкие, инженеры в пробковых шлемах занимались главным образом тем, что подгоняли крестьян-землекопов и водителей машин.
Дорожники были членами профсоюза, комитет которого находился в Анкаре. Объявив забастовку, они добились надбавки в восемьдесят пять курушей. Это было закреплено соответствующим контрактом с подрядчиком. Представитель комитета предупредил их, что надбавку за первый месяц они должны внести в общий фонд. Они охотно согласились, так были обрадованы этой надбавкой.
Среди дорожников было много политически подкованных. Они не боялись спорить даже с главным инженером — американцем. «Рано или поздно мы отберем у вас эту дорогу, — говорили они ему. — Сколько бурь отбушевало, сколько эпох сменилось в этом проклятом мире! Будет и на нашей улице праздник!» Дорогу они строили по принуждению, ради куска хлеба, но не могли не восхищаться ею. «Такой дороги еще свет не видывал. На нее даже самолеты могут садиться. А какая она прямая и ровная! Чудо-дорога!» Так думал и Ибрагим-чавуш, уроженец одной из акшехирских деревень, отрабатывая свои сверхурочные. Всякий раз, когда видел курдские деревеньки с их домами из кизяка и глины, он ужасно расстраивался. Под началом у него было тридцать рабочих. Иногда он отпрашивался у инженера, говорил, что ему надо обойти окрестные деревни — купить яйца, кур, редис и репу, — но это был только предлог. На самом же деле он занимался политической пропагандой, старался «разбудить спящих», по его выражению. «Вот кончим строить дорогу, уплачу долги, куплю себе „яву“ и теплую меховую куртку. Надену очки, шлем. Садись — и гоняй по деревням. Уж тогда-то я разбужу всех крестьян. Надо будет — и свою партию организуем…»
И в этот день, после перерыва на обед, он сказал инженеру Улькю:
— Разрешите, я схожу куплю провизию да и прогуляюсь немного.
— Хорошо, — сказал инженер. — Скоро астронавты должны высадиться на Луне. Постарайся вернуться до того, как они спустятся обратно на Землю.
Ибрагим-чавуш направился на север. В четырех километрах от них лепилась к земле небольшая деревушка. Во многих из здешних селений совсем не осталось мужчин. Или уехали за границу, или подались в Кайсери, Анкару. Только калеки и остались. Да еще мальчишки. «Как будто всеобщую мобилизацию объявили, — усмехался Ибрагим-чавуш. — Свежие девушки сохнут. Женщины истосковались по ласке… Останусь-ка я в деревне месяцев на восемь-десять, открою лавчонку — деньги-то будут — и выберу себе девушку, румяную, как яблочко, — мечтал он. — Ох, и привольно живется там сейчас этим бесстыжим имамам-эфенди».
Тропа, ведущая к деревне, была вся в грязи. К счастью, Ибрагим натянул сапоги. Он старался ступать на камни, на островки твердого дерна, иногда прыгал. Шел он широким, размашистым шагом. Место было такое пустынное, что рука невольно тянулась к револьверу. «Выскочит какой зверь, уложу на месте!» — подбадривал он себя.
Вдруг он различил вдали что-то похожее на лежащий мешок. Может, кто-то ехал на базар и уронил? «Взвалю-ка я его на спину. Дотащу до деревни, обрадую какую-нибудь бедную душу», — решил Ибрагим.
Но, подойдя ближе, он увидел, что это не мешок!
Перед ним лежала ничком Азиме. Обе руки вытянуты вперед. Тело холодное как лед. Трудно было даже сказать, жива она или нет. Ребенка Ибрагим приметил не сразу. Приподняв его головенку, он заглянул в восково-желтое личико. Как только отпустил голову, она сразу же упала.
— Помер, — сказал Ибрагим. — И он помер, и мать померла, ясное дело. Может, кто изнасиловал, а потом здесь бросил?
Ибрагим нащупал пульс. Сердце, хоть и слабо, билось. Он схватил женщину под мышки, вытащил из грязи и положил на снег. Слабый стон сорвался с ее губ. Глаза открылись. Сверкнули большие белки. Хоть солнце и пряталось за тучами, от снега исходило яркое сияние. Женщина тут же закрыла глаза.
— Очнись, сестра! Очнись! — Ибрагим-чавуш взял ее за подбородок, потряс. — Очнись, сестра! Послушай, что я тебе скажу. Послушай, что я скажу тем, кто бросил тебя здесь, на дороге. Ох, и покажу же я им! Очнись, сестра, очнись!
Наконец Азиме опамятовалась. Поспешно прикрыла рукой груди и с мольбой воззрилась на Ибрагима-чавуша.
— Не бойся, сестра, — успокоил ее он.
— Ребенок! Где мой ребеночек?! — Она прикоснулась к бессильно свисающей головенке. Потом, думая, что сын спит, принялась тормошить его.
— Спит твой ребенок, — сказал Ибрагим-чавуш. — Не буди его.
— Я иду в касаба, к доктору. Показать ребенка. Этот черт бесстыжий, его отец, — в Германии. Родственников в деревне у меня нет, только свекровь. На нее я и оставила двоих детей, побольше этого. Иду себе по дороге и вдруг слышу такой шум — аж ушам больно. Напугалась я, упала в беспамятстве, эфенди-ага.
— Не бойся, сестра. Я человек честный, порядочный. Ты мне все равно что родная. Никто тебя не тронет. Из какой ты деревни? Из этой, что ли?
— Нет, из Гюнолука. Далеко это.
— Где этот ваш Гюнолук?
— Далеко, очень далеко.
Она еще раз тряхнула ребенка. Видя, что он не шевелится, сняла с него пеленки, взяла на руки. Посмотрела в лицо, поцеловала, посмотрела еще раз — поцеловала. И вдруг закричала:
— Помогите! Помогите!
Одиноко заметался ее крик по пустынной равнине.
Она опять поцеловала ребенка, крепко сжала его в руках — и рухнула без чувств.
— Померла! — сказал Ибрагим-чавуш. — Померла жена земляка нашего, что уехал в Германию.
Он попробовал разжать Азиме рот, но не смог. Вытащил крепкий складной нож, вставил лезвие между двумя рядами зубов, кое-как разомкнул.
— Очнись, сестра! Что ты все время падаешь в обморок! Очнись!
Азиме открыла глаза.
— Вставай, — сказал ей Ибрагим-чавуш. — Я тебе помогу, опирайся на меня. — Он взял ребенка под мышку и подставил плечо женщине. — Пошли.
Из глаз Азиме катились жгучие слезы. Все внутри у нее горело, будто прижгли раскаленным железом. А голова трещала так, будто по ней колотили железным пестом.
— Тут впереди наши ребята работают, — сказал Ибрагим-чавуш. — Мы строим натовскую дорогу. У нас в шатрах есть газовые печи, обогреешься.
— Зачем мне теперь идти в касаба, эфенди-ага? Помер мой сыночек, помер мой Али. Зачем мне идти в касаба, эфенди-ага?
— Послушай, сестра. Не говори о сыночке. Сперва надо добраться до нашего лагеря.
Азиме выпрямилась.
— Отдай мне сыночка. Ах, бедный, бедный мой Али!
— Хорошо, — сказал Ибрагим. — Неси ребенка сама. Дай мне руку, я помогу тебе дойти.
— Что мне делать у вас в лагере? Помер мой сыночек! Что я скажу теперь свекрови? Как возвращусь в деревню? — жалобно причитала Азиме. И снова завела свой плач: — Ах бедный мой Али! Ай, бедный мой сиротинка! При живом-то отце сиротинка!
— Пошли, пошли! — Ибрагим-чавуш схватил ее за руку и потащил в сторону лагеря.
Азиме упиралась, Ибрагим все тащил и тащил ее, а иногда и подталкивал.
При их появлении рабочие разинули рты. Пышные усы затряслись от хохота.
— Вы только поглядите, какую дичь подстрелил наш Ибоч[93]! Вы только поглядите! Подметайте двор, открывайте шатер — дорогу жениху и невесте!
Рабочие обступили плотным кольцом Азиме и Ибрагима. Но через несколько мгновений, как только Ибрагим начал свой рассказ, смех и шутки сменились мрачной тишиной.
В руках инженера Улькю вдруг заговорил включенный транзистор.
— Внимание! Внимание! Собственный корреспондент турецкого комитета радио и телевидения Гюльтекин Оркунт ведет репортаж с мыса Кеннеди. Уважаемые радиослушатели, Армстронг и его товарищи вышли на окололунную орбиту…
