— Я уж тут стараюсь, беседую с деревенскими товарищами. Да только трудно их переубедить. Головы такой дурью забиты, что не вышибешь!
— Знаешь, как выкуривают пчел, чтобы мед взять? Вот так же и ты поступай. К слову, я тебе собираюсь медку принести. Есть у меня два улья, меда в этом году много. Притащу тебе полную банку. Каждое утро, вместе с товарищами, ешь по одной ложке. И дежурных надзирателей угощай. Ты не смотри, что они важничают — такие же бедняки, как и мы. Кричат, командуют — не обращай внимания. Народ на службе у правительства все больше пустоголовый: думают, что криком можно навести порядок… Я тебе и в этот раз мог бы принести медку, да только подумал: пусть еще ульи поднаполнятся. Где же его еще и есть, медок, как не в тюрьме. Ешь, не жалей. Все три раза, что я сидел, мать покупала для меня мед… Да, мать прислала тебе пшеничной крупы. И черного перчика. Приготовь куриный бульон, завари его пшеницей, подперчи — и ешь. Мать, она знает, что ты любишь. Только и заботится что о тебе, будто меня и нет… Скажи же хоть несколько слов, сынок… Если у тебя есть грязное бельишко, отдай мне. В мои-то времена, не знаю, как сейчас, баньку каждую неделю топили. Горячей воды было сколько угодно — сама лилась из душа. В тюрьме иногда бывает лучше, чем на воле. Есть ли у нас душ, да еще с горячей водой? Иншаллах, сбудутся твои слова, переменится этот мир — у каждого в доме водопровод будет. Крутанул кран — холодная вода бежит, другой кран крутанул — горячая льется. Мойся, пока не станешь чистый да свеженький, точно огурчик. Будет у всех одежа и для дома, и для работы. И всякой еды будет вдоволь. Никого, кроме воров-уголовников, в тюрьме тогда держать не станут… А ты, сынок, ей-ей, неплохо выглядишь. Глаза так и горят… Кирпич в печи обжигают. Такой человек, как ты, в тюрьме лишь крепче становится. Мы вот сидели в тюрьме, ничего не соображали. Не было среди нас таких, как ты. Только воздух портить и умели. Сидел с нами один увалень — Диким Мемедом его звали, из Чельтикчи, — так у него, веришь ли, одеяло, как парус, вздувалось. Много ли ума наберешься от таких дураков?.. Что же ты все молчишь, сынок?
— Как там у вас в деревне — началась предвыборная кампания?
— Как же, началась! Агитаторы понаехали. Ну и врут же они, слушать тошно. Не все, правда, пока это понимают, ну да ничего, придет время, поймут. Беда только, что нет партии, которой мы могли бы отдать свои голоса. А если бы кто и мог сколотить такую партию — его сразу же за шкирку. Кое-кто из наших соседей — те, что поголовастей, — так прямо и говорят: «Наплюем на выборы, не пойдем голосовать». А я предлагаю выдвинуть кого-нибудь из своих. Уж не знаю, что решат наши деревенские…
— А как там наши «немцы»[97]? Раскатывают на своих автомобилях?
— Раскатывают — только пыль столбом. Побывали в Европе, а ума не набрались — ослы ослами. Недаром говорят люди: «Ум на улицах не валяется». Посмотрел бы ты на нашего Мевлюда, сына Данаджи. Воткнет в рот дорогую сигару, дымит, что твой паровоз, да еще и похваляется: «Одна такая двадцати сигарет стоит». Есть среди наших «немцев» и неплохие ребята, но все на деньгах помешаны. Деньги, деньги, деньги! Других слов будто и не знают. Не деньги надо копить — знания!
— Но… — только и успел вставить Рефик, как отец его снова перебил:
— Никак не могу на тебя наглядеться: больно давно не видел… Постой-ка, что это все я да я говорю… На, возьми торбу, вынь из нее все продукты. А я здесь подожду. Так что передать нашим?
— Я рад, что ты со мной заодно, отец. Другой на твоем месте, глядишь, разворчался бы: «Ну чего ты лезешь в политику? Молчи и не рыпайся!»
— Ну уж нет, сынок. Мы вот все знаем, все понимаем, а сделать ничего не можем. Чего же я буду тебя одергивать: не лезь в политику. Да лучше бы ты занялся ею пораньше. Стой на своем, сынок!
— Объясни это матери, пусть и она поймет.
— Она тебя любит и понимает.
— И Зюре объясни.
— Хорошо. Я смотрю, ты тут такие усы отрастил — ахнешь!
— А что нам еще делать, кроме как усы отращивать?
— Вот и хорошо. Я тебе подарок принес. — Он достал из-под кушака четки. — На, возьми. Хорошие четки, янтарные. Не потеряй.
Рефик принял подарок с радостью. Его взгляд невольно скользнул на Хайдара.
— Ты на него не гляди, это я тебе принес, — поторопился сказать Кривой Тахир. — Иншаллах, ему сидеть не придется. Сердце мне подсказывает, что терпеть нам осталось недолго, скоро все изменится.
Надзиратель открыл железную дверь. Заключенные стали принимать передачи.
Рефик повернулся к Хромому Кериму, который стоял у него за спиной.
— Возьми эту торбу, Керим. Отнеси в камеру и выложи все продукты.
Кривой Тахир внимательно наблюдал за происходящим.
— У тебя что, свой слуга? Как у богачей?
— Да не слуга, просто товарищ. Мы с ним все пополам делим. Койки наши рядом. Умный парень. Сидит за воровство. Мы добились, чтобы его перевели к нам из первой камеры. Выйдет из тюрьмы — экзамены сдавать будет.
— Ты у меня, вижу я, молодчина!
Опорожнив торбу, Керим тут же вернулся.
— Здравствуй, дядюшка Тахир. Мы с агабеем душа в душу. — Выдвинувшись вперед, он поцеловал старику руку. — Рефик-агабей — хороший человек. Помогает мне заниматься. Одному бы мне не справиться со всей этой премудростью. А я уж кипячу для него чай, разольем и пьем вместе.
— Вы что, вдвоем?
— Да нет, за нашим столом больше всего народу — человек десять набирается.
— Молодчина, сынок! — повторил Кривой Тахир. — Смотри, чужого хлеба не ешь, только свой.
— Хорошо, отец.
— Сварите бульон с пшеничкой да и поешьте все вместе.
Надзиратель уже посматривал в их сторону.
— Твое время истекло, Тахир-ага.
На прощание Рефик еще раз поцеловал руку отцу. И тот облобызал сына.
Выйдя из комнаты для свиданий, Тахир отправился в канцелярию — оставить деньги. Туда же пришел и тюремный надзиратель — тот самый, что следил за свиданиями.
— Как поживаешь, старина? Узнал меня?
— Не-е-ет, — протянул Тахир.
— А ты присмотрись получше.
— Валлахи, не могу узнать.
— А помнишь, кто работал в твое время?
Еще раз вглядевшись в лицо надзирателя, старик воскликнул:
— Да это же ты, Бешеный Яшар! Ну и постарел ты, друг. Зубы вон все желтые.
Надзиратель расхохотался.
— А помнишь, как ты к нам приставал: надо полить эти деревья, окопать. Жизни нам не давал.
— Все равно. Поливали и окапывали — вон какие вымахали! А теперь тут наши сыновья сидят.
— Кхе-кхе-кхе!
— А помнишь, как ты меня наказывал, без еды оставлял?
— Было дело. Но с твоим сыном мы в хороших отношениях. Парень что надо. Не такой тупоголовый, как его отец.
— Ну это ты зря. Яблоко от яблони, сам знаешь, недалеко падает. Ум ему от меня достался… Ну, я пошел, счастливо тебе оставаться. Ты уж хорошенько присматривай за моим сынком, Яшар, еще удерет.
— Ну и шутник ты, Кривой Тахир! Вай-вай!
— Ты тоже за словом в карман не полезешь! Вай-вай!
— Кхе-кхе-кхе.
Тахир взял внука за руку.
— Пошли, голубок. Пора.
Он попрощался с надзирателем. Махнул рукой сыну и Хромому Кериму, которые смотрели на него из-за решетки, и, крикнув: «Не унывайте!», пошел к воротам. На клумбах в лучах полуденного солнца ярко пестрели цветы. Дед с внуком прошли по обсаженной деревьями дорожке, направляясь к автобусной остановке. Дед страшно торопился — не упустить бы Имрана с его старым «фордом».
— Видел, какой замечательный у тебя отец? — повторял он, слегка сжимая руку Хайдара. — До чего я рад, что повидал его — просто сказать не могу. Валлахи, будто на крыльях лечу!
Перевод А. Ибрагимова.Дженнет
По указанию Главного управления лесного хозяйства в ильче повсеместно проводились мероприятия по борьбе с эрозией почвы. Делается это так. Из каждого селения выделяются работники, они террасируют холмы, а на террасах сажают деревья. Примутся саженцы или нет — это уже дело десятое. В сырых, заболоченных местах они приживаются плохо, еще хуже там, где земля обжигает даже лапки ящериц. Рабочие таскают воду в жестянках и бидонах, обильно поливают саженцы и уходят.
За воротами тюрьмы, на стуле, сидел старый надзиратель Яшар и сквозь колючую проволоку пристально оглядывал идущих мимо или трусящих на ишаках работников-сельчан, выделенных «для борьбы с эрозией».
— Ну и жеребцы! — тихо удивлялся он, видя особенно здоровых.
Многие его окликали, приветствовали. Кое-кто любопытствовал:
— Как там наш Халиль, сын Дуду?.. Как Горбатый Осман?..
— Хорошо, хорошо, — отвечал он, не вдаваясь в подробности.
Вечером, возвращаясь домой, некоторые не упускали случая съязвить:
