смеяться, будет совсем тошно.
— Над этим нельзя смеяться. Как только смогу, запрещу такие песни!
— Вот ты каков! — сердито воскликнул Поно. — А хороший человек бы сказал: как только смогу, стану помогать людям в моих землях, чтобы лучше жили. Тогда, может, такие песни и сами пропадут. Но что ж, конечно, проще запретить песни!
Он попытался упереть руки в бока и наткнулся на сумку с пакари. Тот, и так растревоженный песней и пляской, взвизгнул.
— Люди в моих землях живут хорошо! — кривя губы в гневе, закричал наместник и топнул ногой. — А песни, подобные этой, слагают лжецы, чтобы очернить меня!
— Так это, по-твоему, ложь?
— Ложь, и ещё какая! Грязная, мерзкая ложь, как ты сам!
— Ах так, так? Ты верно сказал: мы идём вместе, пока нам в одну сторону. А потом я с радостью тебя оставлю, и уж надеюсь, вовек не увидимся!
Поно выдернул повод из рук Фаруха, и дальше они побрели в угрюмом молчании, не глядя друг на друга. И всё-таки, когда оба заметили что-то впереди, каждый протянул к другому руку и воскликнул:
— Смотри!
На жёлто-рыжей полосе, где прежде, отъедаясь в пору дождей, текла река — но давно она уже тут не бывала, — стояли люди. Поно мог бы поклясться, что ещё недавно не видел там ни души.
Там белый бык, впряжённый в повозку, кивал тяжёлой головой и взмахивал хвостом — небывалый бык, вполовину больше любого другого, каждый рог толщиной с человека! — и погонщик, стоя рядом, трепал его по шее. Видно, чем-то угощал, и бык тянулся к ладоням.
Там копали яму, до того глубокую, что спустили лестницы. Её окружили храмовники с бритыми головами и длинными бородами, уложенными в виде трубок, точно как на рисунках, что проступали, бывало, на храмовых стенах, а их закрашивали опять. Служители Великой Печи давно уже не носили бород.
В стороне, окружённый стражами, стоял человек в алой накидке из перьев рауру. Золотой обруч вспыхивал в тёмных волосах, золото горело на запястьях, тянулось по краю пурпурных одежд. Подле него, на две головы возвышаясь над всеми, стоял каменный человек.
— Что это? — спросил Фарух. — Я не понимаю! Накидку из перьев не может носить никто, кроме наместника — даже примерить никто не дерзнёт, иначе смерть. И это не тот, кого Бахари выдал за меня. Видишь, у него борода! Что это за люди?
Он посмотрел на Поно, но тот лишь пожал плечами.
— Я не вижу Бахари, — сказал Фарух. — И не вижу новых богов. А ты видишь?
— Не вижу, и свою сестру не вижу тоже. Да они все чудные, погляди, даже бык. Тебе доводилось видеть таких быков? Я вот не видел, а к нашему берегу плыли мореходы и ехали торговцы — я видел всякое!
Человек в алой накидке говорил, поводя руками, и храмовники поддакивали ему. Каменный человек, устало опустив плечи, осматривался, будто кого-то ждал. Речи были обращены к нему, но он почти не слушал.
Вот работники выбрались наверх и вытащили лестницы. Что-то сказал храмовник, указывая рукой. Ему возразил другой, вмешался третий. Наконец человек в алой накидке взмахнул руками, и спорам пришёл конец.
Пару лестниц спустили в яму. Каменный человек двинулся неторопливо. Остановившись у края, что-то сказал, и люди склонили головы.
Затем он тяжело опустился на колено и вскоре скрылся из виду. Выдержали его лестницы или нет, понять не удалось.
Работники взялись закапывать яму.
— Да что это они делают? — с досадой и нетерпением спросил Фарух.
— Будто я понимаю! Зарывают его.
— Но зачем?
Смех, тихий и лёгкий, как дуновение ветра, прервал их разговор.
Рядом стояла женщина в чёрных одеждах и смотрела вдаль, скрестив руки на груди. Откуда она взялась, когда подошла? Кожа — белый морской камень, обточенный водой, и свет идёт из глубины. Золотые глаза горят, и ресницы густы и длинны, и чёрные брови будто выведены кистью. А губы алы, так алы, что хочется тронуть их и посмотреть, останется ли на пальце красный след — и на губах улыбка, торжествующая, недобрая.
— Кто ты? — вздрогнув, спросил Фарух, но она не ответила, даже взглядом не удостоила.
— Ох, — сказал Поно, припомнив старые сказки. — Это же… Я знаю. Это Добрая Мать!
Столько мечтал о встрече, а теперь голова стала пустой и лёгкой. Казалось, что всё не взаправду. Но это она, точно она, и другого раза не будет!
Поно упал перед ней на колени и склонил голову.
— Я буду служить тебе, — сказал он. — Слышишь, всё сделаю! Только помоги мне спасти сестру.
Он ждал, но она молчала. Только пакари, похрюкивая, возился в сумке, и Фарух не то кашлянул, не то сглотнул.
Он ждал. Страшиться нельзя! Если Добрая Мать почует, что он труслив, вырвет сердце. И сердце билось, пытаясь сбежать, будто знало, чем кончится…
— Первый, — сказала Добрая Мать над его головой. — Не мой народ уйдёт, а твой. Спи! Когда ты проснёшься, одинокий, презираемый всеми, я буду рядом, и я посмеюсь.
— Что? — спросил Поно. Губы пересохли, даже такое короткое слово едва удалось.
Он поднял глаза. Взгляд его наткнулся на узкую белую ступню в сандалии. Сквозь неё видна была каждая песчинка, и травы пронизывали край тёмных одежд, стелющихся дымом.
Поно вскочил, попятился и наткнулся на Фаруха.
— Идём! — воскликнул тот, схватив его за плечо. — Идём же, довольно!
Он дрожал, непослушные губы тряслись. Страх передался и Поно.
Они отбежали — Поно не смог бы сказать, кто кого тащил, — оглянулись и увидели, что Добрая Мать с улыбкой бредёт за ними.
— Скорее, к людям! — закричал Фарух. — Эй, помогите нам!
Он взмахнул рукой.
— Может, то злые люди! — возразил Поно, потянув его руку вниз.
— И пусть, но они хотя бы люди, а эта… Она идёт, идёт, бежим!
Они побежали.
Поно выпустил повод, надеясь, что бык спасётся и сам, только прижал к себе сумку с пакари. Тот кричал, будто его рвали на части, и бился под рукой.
Люди уже засыпали яму и теперь поднимали с телеги верёвками камень, большую плиту. Вот она тяжело опрокинулась. Горсть за горстью сверху легла земля, и ноги притоптали её.
Фарух и Поно были совсем близко, на расстоянии утренней тени, когда человек в алой накидке кивнул, и копья взлетели. Миг, и работники упали, пронзённые. Кто-то ещё пытался ползти, вскидывал руки в мольбе. Один коснулся ноги храмовника, но тот отшвырнул его.
Ох! — воскликнул Поно и застыл, больше ни шагу сделать не мог. Фарух догнал его, тяжело дыша, и оглянулся, заламывая пальцы.
Погонщик, выставив руки
