— Но куда вы пойдёте? Что будете делать?
— Что-нибудь подвернётся. За четыре года я успел побывать адвокатом, политиком, учителем фехтования, актёром — да, особенно последним. В мире всегда найдётся место для Скарамуша. А знаете, в отличие от Скарамуша я, как ни странно, проявил предусмотрительность и теперь — владелец маленькой фермы в Саксонии. Думаю, мне бы подошло сельское хозяйство. Это занятие располагает к созерцанию, а я, в конце концов, никогда не был человеком действия и не подхожу на эту роль.
Алина взглянула ему в лицо, и в синих глазах её была задумчивая улыбка.
— Интересно, существует ли роль, на которую вы не подходите?
— Вы так думаете? Однако нельзя сказать, чтобы я добился успеха хоть в одной из тех ролей, которые играл. Я всегда кончал тем, что удирал, — вот и теперь удираю, оставляя процветающую академию фехтования, которая, вероятно, достанется Ледюку. Виной этому — политика, от которой я также удираю. Вот что я действительно умею. Это тоже отличительная черта Скарамуша.
— Почему вы всегда подтруниваете над собой?
— Наверно, потому, что считаю себя частью этого безумного мира, который нельзя принимать всерьёз. Если бы я принимал его всерьёз, то лишился бы рассудка — особенно после того, как объявились мои родители.
— Не надо, Андре! — попросила она. — Вы же знаете, что сейчас неискренни.
— Конечно. Как вы можете ожидать от человека искренности, когда в основе человеческой природы лежит лицемерие? Мы воспитаны в лицемерии, живём им и редко осознаём его. Вы видели, как оно свирепствует во Франции последние четыре года: лицемерят революционеры, лицемерят сторонники старого режима — и в конце концов лицемерие породило хаос. И сам я, критикующий всё подряд в это прекрасное, Богом данное утро, — самый отъявленный лицемер. Именно осознание этой истины не давало мне спать всю ночь. Два года я преследовал всеми возможными средствами… господина де Латур д'Азира.
Он запнулся, как бы не решаясь произнести это имя.
— Два года я обманывал себя относительно мотивов, подстёгивавших меня. Вчера ночью он назвал меня своим злым гением и признал, что это высшая справедливость. Возможно, так оно и есть, и даже если бы он не убил Филиппа де Вильморена, это ничего бы не изменило. Да нет, теперь я точно знаю, что это так, и вот почему я называю себя лицемером, бедным лицемером, занимающимся самообманом.
— Но почему, Андре?
Он спокойно смотрел на неё.
— Потому что он добивался вас, Алина, и из-за этого я был непримирим к нему. Я напряг все силы, чтобы сокрушить его — и таким образом спасти вас, чтобы вы не стали жертвой собственного тщеславия.
Мне не хочется о нём говорить, но я должен сказать несколько слов — надеюсь, в последний раз. До того как пересеклись линии наших жизней, я слышал, что о нём говорили в деревне. Вчера ночью он упомянул несчастную мадемуазель Бине и, пытаясь оправдаться, ссылался на своё воспитание и образ жизни. Что тут можно сказать? Он, вероятно, не может быть иным. Но довольно! Для меня он был воплощением зла, как вы — воплощением добра; он олицетворял грех, вы — чистоту. Я возвёл вас на самый высокий трон, и вы его заслужили. Мог ли я допустить, чтобы вас увлекло вниз ваше тщеславие, чтобы зло сочеталось браком с добром? Что, кроме горя, могло это вам принести? Так я вам и сказал в тот день в Гаврийяке. И я решил спасти вас любой ценой от этой ужасной участи, а моя неприязнь к нему приобрела личный оттенок. Если бы вы сказали мне, что любите его, всё было бы иначе. Я бы мог надеяться, что в союзе, освящённом любовью, вы поднимаете его до себя. Но сочетаться с ним без любви — о, это было отвратительно! И я сражался с ним — крыса против льва, — сражался упорно, пока не увидел, что любовь вытеснила в вашем сердце тщеславие. И тогда я прекратил борьбу.
— Любовь вытеснила тщеславие! — На глазах её закипали слёзы, пока она слушала его, но сейчас волнение уступило место изумлению. — Когда же вы это заметили? Когда?
— Я… я ошибся. Теперь я знаю. Однако в то время… да, в то утро, когда вы, Алина, пришли просить меня отказаться от дуэли с ним, вами двигал страх за него?
— За него! Это был страх за вас, — воскликнула она, не сознавая, что говорит. Но это не убедило его.
— За меня? Но вы же знали — все знали, — чем я занимался ежедневно и чем кончались мои прогулки в Булонский лес.
— Да, но он отличался от тех, с кем вы дрались, — у него была репутация очень искусного фехтовальщика. Дядя считал его непобедимым и убедил меня, что, если вы встретитесь, ничто не спасёт вас.
Он смотрел на неё нахмурившись.
— Зачем вы так, Алина? — спросил он строго. — Я понимаю, что, изменившись с тех пор, вы хотите сейчас отречься от прежних чувств. Наверно, таковы женщины.
— О чём вы говорите, Андре? Как вы не правы! Я сказала вам правду.
— Значит, это из страха за меня вы упали в обморок, увидев, что он возвращается с поединка раненый? Вот что тогда открыло мне глаза.
— Раненый? Я не заметила его раны. Я увидела, что он сидит в коляске живой и невредимый, и решила, что он вас убил, как обещал. Какой ещё вывод я могла сделать?
Андре-Луи увидел ослепительный свет и испугался. Он отступил, прижав руку ко лбу.
— Так вот почему вы упали в обморок? — спросил он недоверчиво.
Алина смотрела на него, не отвечая. Она поняла, что увлеклась и, желая убедить его, сказала лишнее. В глазах её появился страх.
Андре-Луи протянул к ней руки.
— Алина! Алина! — Его голос дрогнул. — Так это из-за меня…
— О, Андре, слепой Андре, конечно, из-за вас! Только из-за вас! Никогда, никогда он меня не интересовал — и о браке с ним я подумала лишь один раз, когда… когда в вашу жизнь вошла та актриса и я… — Она замолчала и, пожав плечами, отвернулась. — Я решила жить ради тщеславия, так как больше не для чего было жить.
Он дрожал.
— Я грежу или же сошёл с ума.
— Вы слепы, Андре, просто слепы.
— Слеп лишь в том случае, когда увидеть означало бы быть самонадеянным.
— И тем не менее прежде я не замечала, чтобы вам недоставало самоуверенности, — ответила она задорно, став прежней Алиной.
Когда минуту спустя господин де Керкадью вышел из библиотеки на террасу, он увидел, что они держатся за руки, не сводя друг с друга глаз, словно в блаженном райском сне.
Примечания
1
Мишле Жюль (1798—1874) — французский историк романтического направления. Главные сочинения Мишле: «История Франции» (до 1790 г.) и «История Французской революции».
