Когда так участливо слушают, невольно возникает желание поделиться мыслями, может быть, и не относящимися прямо к делу. Я не удержался и сказал о своих планах на будущее. Они сводились к одному намерению — учиться.
Время было трудное, и учебу после демобилизации из армии пришлось отложить.
Секретарь чиркнул спичкой, густо задымил, а потом, как бы подводя некоторый итог беседы, сказал:
— Судя по всему, пришел ты на работу в ЧК по внутреннему убеждению. Или потому, что дали направление?
— Мы тут недавно с кадровиками приглашали всех таких, как ты. Побеседовали, порекомендовали поступать на заочные отделения институтов.
Трубка у секретаря потухла, и пока он ее набивал, наступила пауза в нашей беседе. Видно, он не мог обойтись без табачного дыма, который, как он полагал, стимулировал его работу, мысль и укоренившуюся привычку беседовать с трубкой во рту. Про себя я подумал, что секретарю идет трубка и трудно было бы его представить с папиросой. Без нее и лицо не было бы таким располагающим и доброжелательным.
Секретарь парткома, соглашаясь со мной, все же заметил, что учебу откладывать в долгий ящик не следует, так как время неумолимо течет, независимо от того, учишься или не учишься.
Ожидая ответ, он посматривал на меня поверх очков так, как посматривает врач на пациента, пришедшего на прием.
— Если откровенно, то предложение было неожиданным. После много передумал и сказал: «Спасибо за доверие». Но опасения где-то еще есть. Смогу ли?
— Хуже, если бы их не было. Мол, все мне нипочем. Бывает у некоторых этакая самоуверенность — все ясно и есть ответ на любой вопрос. Для работы в ЧК нужны люди особого склада. Кристально честные! Впрочем, как и для любой другой профессии. Летчиком и даже шофером не каждый может быть... Феликс Эдмундович говорил, что работа чекистов тяжелая и неблагодарная в личном отношении, в то же время — очень ответственная и важная для государства. Я впервые услышал эти откровенные слова. Больше всего меня задела «неблагодарность» работы, то есть то, что я еще плохо представлял себе. Другое дело — тяжесть, которую нельзя не почувствовать в работе.
— Особый склад и характер, — продолжил он свою мысль, — проявляются, пожалуй, в том, что, однажды заняв свое место в строю, по моим многолетним наблюдениям, наши люди, как бы им трудно ни было, не покидают этот строй. Так что настраивайся на долгую службу. По традиции.
Секретарь как-то незаметно перевел разговор ближе к моей предстоящей работе в коллективе. Посматривая все время добрым, чуть прищуренным взглядом, он коснулся сначала вообще истории ЧК, ее традиций. Пролетариат России уполномочил чекиста защищать завоевания Октября, толковал он, и вручил ему для этого острый меч, которым он должен был тогда и теперь разить врагов первого в мире государства рабочих и крестьян. Должностью оперативного уполномоченного надо дорожить и гордиться.
— Не каждому доверяется грозное оружие, — говорил секретарь. — Да и уметь надо им пользоваться, не говоря уже о том, что прежде чем рубить мечом, да еще острым, надо семь раз отмерить, а то и больше, смотря по обстоятельствам. А такой прием, как рубка с плеча, запрещен в ЧК еще Дзержинским. Правда, даже в тихих схватках с врагом ситуации бывают разные, и соблазн рубануть вовсю, чтобы искры посыпались, появляется, но запрет не делает исключений. Это ты учти в первую голову. И второе — учиться надо. Больше читать. Всю жизнь.
Эти последние слова секретарь произнес как-то по-своему, почти молитвенно. Книг у секретаря в домашней библиотеке было много. Об этом знали все в управлении потому, что многие пользовались ими, правда, с обязательным условием — чтобы обертывали газетой.
— Мне приходилось слышать, — продолжал секретарь, — что само название должности — оперуполномоченный — устарело и его следовало бы заменить другим, более современным. Каким? По-моему, не следует заменять. Как думаешь?
Вопрос для меня был неожиданным. Никакого мнения я на этот счет не имел и в ответ только пожал плечами.
— Вообще я противник модных шараханий. Неисправимый консерватор в этом вопросе, — улыбнулся секретарь. — Кое-где слишком легко заменяют всякого рода названия, знаки различия и другие атрибуты, которые появились в ходе революции и гражданской войны, когда зарождалось наше государство. То, что родила революция, что на роду написано, — священно и неприкосновенно. Так? — спросил он, держа в руке дымящуюся трубку.
— Целиком поддерживаю, — сказал я.
— Я вот и шинель ношу, так сказать, в защиту традиции. Наверное, уже слышал по этому поводу разговоры в управлении? Что это, мол, Николай Павлович ходит в кавалерийской шинели с оттопыренными угольниками на рукавах? Слышал?
— Только что, — улыбнулся я. — Перед тем как идти к вам.
— Только не от Георгия Семеновича?
— Нет.
— Вот то-то и оно. Георгий Семенович это понимает.
Мысли, которыми делился со мной Николай Павлович, были в какой-то мере созвучны с моими. Он об этом знал.
...— Не хочет тебя отпускать на учебу Кухарский, — здороваясь со мной в этот раз, прямо сказал Николай Павлович.
— Почему?
— Говорит: а кто будет работать?
— Значит, если бы я не тянул, то тогда бы меня сразу отпустили? По закону отрицания отрицания?
— Я этот вопрос решить не могу, Алексей. Иди к генералу. У меня с ним разговор был. Я на твоей стороне. Позвони или зайди потом.
У начальника управления разговор был короткий.
— Товарищ генерал, прошу разрешить мне поехать на учебу. У меня среднее образование, война прервала все мои планы.
— Не только у тебя одного, — сразу строго сказал генерал. — С работой успешно справляешься, и Кухарский считает, что с учебой пока тебе можно обождать. В самом деле — анкет тебе заполнять не придется. Мы тебя знаем. И работы много. Как считаешь?
Я какое-то время еще стоял перед генералом, собираясь козырнуть и удалиться, испросив, конечно, разрешения на это. Душа бунтовала, а в голове и памяти приберегал я напутственные слова Николая Павловича: «Не расстраивайся и не горячись. Выше голову, капитан Гаевой, выше».
— Товарищ генерал, дважды по одному и тому же вопросу мне неудобно к вам обращаться. Считаю, что учиться я должен и просить об этом не грешно.
— Что верно, то верно, время ты выбрал в самый раз... — сказал начальник управления и еще раз в задумчивости перелистал мое личное дело, лежавшее перед ним.
— Хорошо, капитан Гаевой. Чтобы ты не вспоминал меня всю жизнь недобрым словом — пусть будет по-твоему. Пиши рапорт.
И посмотрел на меня как строгий отец, впервые согласившийся с доводами возмужавшего сына.
МАРЧЕЛЛО И К°
