«во время подготовки к переходу и в момент переброски «Иван» принимал активное участие в разработке плана, в экипировке, в изучении обстановки в саперном батальоне. Вел себя уверенно, смело, не подавая никаких признаков волнения или опасения».
Вот какой был «Иван», когда шел в сложную и полную опасностей операцию.
После пленения в одном из пересыльных лагерей на территории Эстонии на допросе он рассказывал о себе, «ничего не скрывая». Он — русский, но родился в Латвии в 1917 году, жил в городе Валка. Родители у него умерли рано, воспитывался у тетки, которая сама с трудом сводила концы с концами и с удовольствием отпускала его из Латвии в Германию на заработки. Около пяти лет скитался по фабрикам и заводам с такими же, как и он сам, и незаметно для себя стал говорить на немецком. Причем как заправский немец! Домой вернулся летом 1940 года, накануне провозглашения в Латвии Советской власти, и сразу же окунулся в новую, невиданную им жизнь молодой республики, принятой в Союз ССР. Недолго пришлось «Ивану» строить новую жизнь в своем родном городе. А ему, бывшему батраку, отводилась в этом главная роль.
Вероломное нападение фашистской Германии прервало все планы. Не состоялась и свадьба «Ивана», намеченная на 22 июня 1941 года. В то утро светило солнце, восхода которого он так ждал. Но падали бомбы, и багровый круг солнца он увидел сквозь дым пожарищ и взрывов. Может быть, впервые для него открылась истина: восприятие окружающего мира зависит от того, с каким душевным настроением смотрит на него человек.
В толпе беженцев он прибыл на небольшую железнодорожную станцию под Смоленском. Поезд остановился в поле вблизи станции. Спрыгнул на насыпь и направился по шпалам к военному коменданту, которому было не до него.
— Идите в военкомат, — посоветовал комендант. — Там оформят на службу в армию как положено.
Из-под Смоленска дивизия, в которую «Иван» был направлен рядовым, с боями отступала к Москве. У какой-то деревни он был ранен и несколько месяцев находился в госпитале. Возвратился в свою дивизию в январе, когда она грузилась в эшелоны для передислокации на Северо-Западный фронт.
Политотдел дивизии, узнав о том, что он хорошо говорит по-немецки, нередко использовал его в качестве переводчика, однако числился он за саперным батальоном.
В 1942 году развернулись тяжелые кровопролитные бои под Старой Руссой. «Иван» был снова легко ранен. Награжден медалью «За отвагу». Перед тем памятным боем, оставившим метку на теле, его приняли кандидатом в члены ВКП(б). Медаль он так и не получил, так как выбыл из части.
А дальше был «плен».
...Пожилой комендант оставил «пленного» при себе как переводчика и как прислугу. «Иван» без конца варил ему кофе-суррогат и немало имел неприятностей, пока не научился угождать коменданту, сообразуясь с его запросами. В феврале 1944 года был переведен в абвергруппу и в течение месяца в поселке Мыза, в Эстонии, использовался переводчиком в так называемом «учебном лагере», где готовилась агентура. А потом началась его служба в отделе 1-Ц. Пришедшая с повинной в «Смерш» агентура абвера, заброшенная в наш тыл, называла «Ивана» как переводчика у немецкого майора. Один из таких агентов на допросе показал, что при его вербовке переводчиком был русский из военнопленных в звании фельдфебеля. Другой утверждал, что тот фельдфебель-переводчик якобы награжден медалью...
Вернувшийся с доклада майор Силенко застал меня за просмотром этих заметок об «Иване». Мне хотелось как-то воздать должное ему, отважному зафронтовому разведчику.
— Что скучаешь? — спросил майор холодновато.
Он был чем-то озабочен. На меня не смотрел, что-то искал в столе, выдвигая и задвигая ящики. Я мог только догадываться о каком-то неприятном для него разговоре, состоявшемся «вверху», но Георгий Семенович об этом умалчивал. Ему надо было сначала успокоиться, а потом он что-то непременно скажет. Может, не все, но даст понять. Как и каждому человеку, ему становилось легче, когда он с кем-то делился, освобождал душу от мучивших его переживаний.
— Гора с плеч свалилась, все еще никак не опомнюсь, как будто и делать больше нечего. Сижу вот и разбираю свои записи, — отвечал я на его вопрос.
— Скучать не придется, но перевести дух перед новым делом надо. Понимаешь? И вообще пора тебе улетать из этого гнезда, — обвел он свой кабинет глазами. — Оперился, крылья подросли... Теперь ты в моей помощи больше не нуждаешься. Рядом освободился кабинет — перейдешь туда и там начнешь трудиться над новым делом.
Я привык к Георгию Семеновичу, и мне не хотелось от него уходить. Видимо, он угадал мои мысли по моему настороженному лицу и сказал:
— Ничего, все будет хорошо. В этом я уверен.
Я еще раз убедился, что от майора трудно скрыть свои настроения. Чтобы прервать начатый на эту тему разговор, он сказал, что есть и другой вариант. На днях звонил ему секретарь парткома и советовался о направлении меня на учебу.
— Я высказался «за», а вот сегодня начальник отдела распекал меня за ходатайство. «Кто, — говорит, — будет работать?»
— Но я же подавал рапорт...
— Рапорт рапортом, — сказал Георгий Семенович, — а окончательное решение теперь будет принимать, видно, сам. — И указал на прямой телефонный аппарат — связь с начальником управления.
37
Секретарь парткома, неторопливый вдумчивый майор лет пятидесяти, носил старинные очки в тонкой металлической оправе и не выпускал изо рта почерневшую трубку, которая, наверное, досталась ему в наследство от деда. Выглядел он старше своих лет и слыл старомодным человеком из-за того, что на нем всегда можно было видеть длинную, покроя двадцатых годов, шинель и костюм защитного цвета — гимнастерку с отложным воротником и накладными карманами и брюки галифе. Чем-то он напоминал мне майора Крикуна. Когда я впервые пришел к нему становиться на партийный учет, он беседовал со мной долго и обстоятельно и все время курил трубку, а когда она гасла, посасывал ее с удовольствием, словно смаковал не табачную копоть, а сладкие леденцы. Расспрашивал обо всем. Кое-что вставлял по ходу и о себе. С сожалением, как бы извиняясь передо мной, сказал, что ему не пришлось воевать. Всю войну работал где-то на Урале. Может быть, поэтому живо и подробно интересовался фактами моей фронтовой биографии.
— Удивительно, — сказал он, — такой молодой, а командовал ротой. А где в партию вступал?
Я рассказал, как меня принимали в партию летом, в окопах под Орлом, в разгар сражения на Курской дуге. Он так внимательно слушал, чуть склонив голову набок, как будто никогда ничего подобного ему слышать не приходилось.
