специальных] школ и факультетов[84]. Вначале некоторые молодые люди получили звание ученика Школы автоматически, по факту своих занятий в Коллеж де Франс[85]. Из этого нечетко определенного положения вытекали две возможности. Если бы преподаватели отделения продолжали ожидать дальнейших инициатив сверху, отделение рисковало бы остаться более или менее аморфным. Именно это произошло с отделениями, посвященными экспериментальным наукам. Одно лишь наше отделение смогло вскоре говорить о себе с полным на то правом: «Я то, которое есть». – Если бы, наоборот, преподавателей воспламенял сильный дух инициативы и при этом их инициативы не встречали бы препятствий или противодействий в вышестоящих инстанциях, преподаватели бы стали подлинными организаторами отделения, и отделение обрело бы автономию, сохранив с прочими отделениями лишь номинальную связь. Иначе говоря, если бы министр не имел ничего против, то наше отделение стало бы развиваться примерно так, как если бы оно отныне вообще не зависело от него. Именно так у нас и произошло. Большую роль здесь, несомненно, сыграли такие преподаватели, как Мишель Бреаль, которого будет справедливо упомянуть тут еще раз; как Гастон Парис; как Габриэль Моно; мы знаем об этой их роли в общем и целом, но где найти свидетелей, способных дать более точную информацию?[86] И, наконец, помимо этих преподавателей, великую роль сыграл наш первый председатель, ставший для нас вторым духовным отцом после министра.
Этим вторым отцом был Леон Ренье, профессор Коллеж де Франс, крупнейший в Европе знаток античных надписей Франции и Алжира; он приближался тогда к шестидесятилетию. Это был добрый, отзывчивый, очень мягкий человек. В своих лекциях он с чарующим чистосердечием рассказывал о чувствах, которыми был охвачен, когда первым расшифровал трогательную надгробную надпись. Как любил рассказывать Леон Ренье, на африканской земле он демонстрировал туземцам надгробные стелы, заставлял их признать, что надписи на них выполнены нашими буквами, и таким образом с улыбкой ненавязчиво внушал им представление о справедливом характере нашего завоевания. Когда он говорил с молодыми новичками нашего отделения, те обращались к нему с почтительной робостью; в ответ на что он выказывал им еще большую робость, за которой скрывалась нежность. Но воля его была ясной, непоколебимой и деятельной. Именно Леон Ренье вдохнул в наше отделение жизнь[87]. Поскольку он был хранителем университетской библиотеки в прежнем здании Сорбонны, он отвел в библиотеке нашему отделению два или три закоулка, в которых всякий ученик должен был вставать со стула, если нужно было пропустить другого ученика. В течение многих лет мы не решались открыть для дам эти странные, уединенные и как бы тайные закоулки, которые могли стать удобным укрытием для любовных шашней. Именно в этих тесных помещениях развился энтузиазм молодых ученых; именно там ученые моего возраста почувствовали устремление ad augusta, но per angustissima[88]: превосходная степень здесь уместна как нельзя более.
Поль Фредерик[89]
Историческая наука в высшем образовании: путевые заметки и впечатления
Германия – Франция – Шотландия – Англия – Голландия – Бельгия[фрагменты из книги][90]
Париж (1882)[91]
‹…›
Cо времени своего создания[92] историко-филологическое отделение Практической школы размещается на пятом этаже [quatrième étage] правого крыла Сорбонны, в маленьких комнатах университетской библиотеки. Это комнатки с низкими сводами, почти мансарды; некоторые из них заслуживают вульгарного названия «кишки»; между собой они сообщаются посредством застекленных дверей; стены их обставлены книгами от пола до самого потолка: это настоящие лаборатории для филологических и исторических занятий. Чтобы найти желаемое издание, достаточно протянуть руку. Во время перерывов между занятиями учители и ученики беспрерывно ходят взад-вперед, шаря по книжным полкам. Эта близость к книгам представляет для всех бесценное преимущество. Между стеллажами, полными книг, протягиваются плоские столы, выкрашенные в черный цвет и снабженные примитивными чернильницами. Светлую ноту в это скопление черных столов и коричневых книг вносит в каждой комнатке белая фарфоровая печка, имеющая форму колонны на цоколе и украшенная поблескивающими медными накладками. Эти маленькие комнаты с низкими потолками, однако же, весьма прилично освещены; окнами они выходят на безмятежный сорбоннский двор, фоном для которого служит церковь. Каждые пятнадцать минут бьют часы; при звуке часового боя ученики на мгновение отрываются от своих книг и приподнимают головы. Находясь в этих маленьких комнатах, погружаешься в спокойную и серьезную атмосферу, располагающую к разысканиям, и сама теснота помещений содержит в себе некую интимность, придающую занятиям совершенно особое очарование. Это восхитительное маленькое помещение должно оставлять в душах учеников глубокие воспоминания. Мне кажется, что, если в один прекрасный день Практическая школа покинет эти комнатки и переселится в более обширное и монументальное пространство, она утратит нечто чрезвычайно ценное: свою физиономию, свой особый отпечаток.
‹…›
Я не могу излагать здесь целиком историю Практической школы высших исследований ‹…› Скажу только, что одну из трудностей всего предприятия, как казалось, должен был составить набор учеников. Между тем ничего подобного не случилось. В первый же год количество записавшихся слушателей превзошло самые смелые ожидания. Как и можно было ждать, среди записавшихся было мало студентов [парижского] Факультета словесности (такое положение сохраняется до сих пор); зато в новую Школу пришли учащиеся специальных школ: они искали в ней дополнение к учебным программам своих заведений. Ученики Высшей нормальной школы ощутили необходимость изучать, например, древнегреческую палеографию, а также упражняться в дешифровке, критике и толковании текстов; ученики Школы хартий, призванные стать архивистами и библиотекарями, в большом количестве воспользовались возможностью дополнить и улучшить свои познания в старофранцузском и романских наречиях либо же более пристально изучить источники по истории Франции. Даже профессоры[93], служащие публичных библиотек и простые любители стали приходить в Практическую школу за средствами для углубления знаний по своей специальности, не говоря уже об иностранных студентах, число которых растет с каждым годом.
Феодор Фортинский[94]
Исторические занятия в École des chartes и в École des hautes études в Париже[95]
[фрагмент]
‹…›
Как, по-видимому, ни широко и разнообразно поставлено дело изучения иcтopии в Éсоlе des chаrtes, все-таки в нем заметны пробелы, и притом очень крупные. Среди предметов, читаемых в ней, недостает двух: историографии Средних веков и средневековой литературы. Что касается последней, то она до известной степени затрагивается в курсе П. Мейера; прежде он даже, кажется, читал ее, по крайней мере нам известна его вступительная лекция в курсе провансальской литературы, читанная им несколько лет тому назад в школе, но зато нет и следов занятия в ней средневековыми анналами, хрониками, житиями. До известной степени этот пробел пополняется в Éсоlе des hautes études, к характеристике которой я и намерен теперь обратиться.
Престранное учреждение – эта Éсоlе des hautes études: она не имеет студентов, принадлежащих собственно ей одной; она не требует никаких прав, никаких экзаменов от своих воспитанников, но зато и не дает им никаких привилегий при выходе; у нее нет своего помещения: кое-как пристроилась она к Сорбонне и выпросила себе несколько задних комнат в библиотеке. И тем не менее она существует вот уже несколько лет и даже не без yспехa, как показывают ее отчеты и издания. Я знаком лишь с одним отделом ее, с историческим, и относительно его смело можно сказать, что он существует единственно благодаря студентам Éсоlе des chartes. В начале года заглядывали в него и воспитанники Éсоlе normale и словесного факультета в Сорбонне, но постоянными посетителями все-таки остались одни студенты Éсоlе des chartes. Их ревности действительно нельзя не удивляться: у них свои лекции иной раз оканчиваются в 4 часа,
