пугать, правда? Но на самом деле мама – самый добрый человек на свете.
Лис делает свои дела и нетерпеливо смотрит на меня.
– Думаю, мне следует отвести Софокла обратно.
– Да, верно. Кавакс может в разлуке расплакаться от беспокойства.
– Кавакс – великий человек.
У Пакса делается испуганный вид.
– Конечно да. Он мой крестный. Или сокрестный. Я думаю, они с дядей Севро боролись на руках за право стать им. Там было какое-то плутовство. В любом случае, я просто пошутил. А где расквартированы твои братья? – спрашивает он, шагая рядом со мной обратно к башне.
– Они в Восьмом, – отвечаю я. – Были на Меркурии.
– Легион Харнасса, – говорит Пакс со знанием дела. – Он архилегат. Генерал-алый. Я думаю, они сейчас оказывают помощь в дюнных городах.
– Они сказали, что это засекречено.
Пакс кивает:
– Засекречено нашими? Ты с ними разговаривала по связи?
– Большинство спутников не работает. Слишком дорого.
– Потому что большинство спутников взорвано.
Он говорит так, словно это произошло естественным путем, а не потому, что его отец привел на планету десять миллионов человек на военных кораблях. Я хочу ненавидеть его. Я ненавидела его. Ненавидела в тот момент, когда он шагал рядом со своей матерью по серебряному ковру и когда в новостях вокруг него роились фотографы и журналисты. Но сейчас мне кажется неправильным ненавидеть его. Он не так уж отличается от Лиама – всего лишь мальчишка с кругами под глазами, который скучает по отцу и вынужден прятаться в саду, чтобы ненадолго обрести покой.
– Лирия, можно, я тебя кое о чем спрошу? – смущенно бормочет Пакс. – Я не знаю, как сказать… – («Ну так не говори», – думаю я.) – Я знаю, откуда ты. И мне всегда было интересно – потому что бабушка и отец мало что рассказывали, – какие они, шахты?
Вот оно! Я не сбавляю шага.
– Откуда ты узнал, что я из шахт?
– Отец говорит – важно знать имя каждого человека в штате и что-нибудь конкретное о нем. Не просто факт или то, что необходимо запомнить. Что-то личное. Я изучаю новых сотрудников, чтобы лучше понять их, и Кавакс на днях мимоходом упомянул тебя. Сказал, что ты спасла ему жизнь, и тогда я заглянул в твое досье…
– Мое досье?
– В твою историю.
Я останавливаюсь.
Так, значит, он знает о моей семье. Внезапно его внимание приобретает смысл. Это вина. Жалость. Меня снова охватывает тошнота и бешеная злость на этого мальчишку в безукоризненном смокинге, с белыми зубами и причесанными на пробор волосами. Да кто он такой, этот маленький избалованный сопляк, чтобы пытаться вытащить мое горе на свет божий лишь для того, чтобы он мог эдак по-соседски подглядывать за моей болью! Мои родные умерли не для того, чтобы он мог выучить урок или удовлетворить свое любопытство!
– Какие они, шахты?.. – бормочу я, повернувшись к нему и ощущая нарастающий гнев. «Ох уж эта твоя вспыльчивость», – сказала бы Ава.
– Да. Они держат меня под стеклянным колпаком, а я хочу понять…
– Понять?.. – (Он отступает от меня и моего свирепого взгляда.) – Маленький золотой хочет послушать про всякие мерзости? Про рак, про рудничных гадюк? Или, может, ты хочешь поговорить о том, как нас заставляют жениться и выходить замуж с четырнадцати лет, чтобы мы начали плодиться? Или о том, как охранники в шахтах насилуют нас за медикаменты? А они нас насилуют, знаешь ли, и юношей, и девушек. Это не покажут в голопрограммах для высших цветов.
– Я не из высшей касты, – говорит Пакс. – Я тоже алый.
Вспышка гнева ослепляет меня:
– Ни хера ты не алый! Ты золотой, как и твой папаша.
Он мрачнеет, и мне приятно видеть это, приятно знать, что я тоже могу причинить ему боль. Я отворачиваюсь и тащу за собой Софокла на поводке. Все они хотят присоседиться. Пристроиться к чужой боли. Кивают головой. Морщат лоб. Желают посочувствовать, нажраться моей боли. А потом, насытившись, или соскучившись, или слишком опечалившись, они уносятся прочь, чтобы поглазеть в экран или набить едой жирные щеки, думая: «Как же мне повезло, что я тот, кто я есть». А потом они забывают об этой боли и говорят нам, что мы должны быть хорошими гражданами. Получить работу. Ассимилироваться. Возможно, «Вокс попули» правы.
Ростки посадили в камни, поливали болью, а теперь удивляются, что у них выросли шипы. В шлак этих гадов! Всех или почти всех.
Кипя от злости, я возвращаю Софокла охранникам у двери гостиной, где проходит совещание, – было бы омерзительно снова видеть этих лицемеров – и возвращаюсь в комнату отдыха. Но меня тошнит и от низкоцветных, покупающихся на дерьмовый миф о том, что они имеют значение, притворяющихся, что они важны, потому что чистят ботинки, носят форменные плащи и клонируют проклятых лисиц. В считаные мгновения я снова оказываюсь снаружи – курю на балконе, трогаю медальон Филиппа и стараюсь не плакать.
Я смотрю на холодный древний свет звезд и задаюсь вопросом, какая из них уже мертва там, в этой черноте. Я скучаю по сестре, скучаю по своей семье. И хотя я до сих пор делюсь с ними всем, что происходит, сильнее всего на свете мне хочется, чтобы и они говорили со мной, отвечали мне. Хочу какого-то доказательства, что Долина и вправду существует. Что они не просто канули во тьму.
Но они не говорят со мной.
Наконец-то Августусы и Телеманусы чувствуют, что сыты по горло и вечеринкой, и болтовней про заговоры. Пора расходиться. Я тащусь вместе с процессией, опустив голову, раздавленная виной, – не только потому, что была такой жестокой, но еще и потому, что уверена: маленький принц с его уязвленными чувствами наябедничает матери и меня уволят в течение дня. Я чувствую на себе взгляд Бетулии и знаю, что она знает. Я именно такова, какой считают меня остальные слуги: ржавая сука с шахтерскими повадками, которой нет места в их приятном обществе.
Слуги несут подарки, врученные Квиксильвером нашим хозяевам, к челноку для персонала. Я следую позади с вещами для Софокла и моей собственной корзинкой, ныне почти позабытой. Я вижу, как Пакс и злобная девчонка-золотая примерно того же возраста прощаются со своими важными матерями. И правительница, и леди Барка возвращаются в цитадель вместе с персоналом, чтобы провести еще какие-то встречи, а я вместе с Телеманусами, Софоклом и этими детьми лечу на неделю к озеру Силена.
Интересно, уволят меня сейчас или подождут, пока мы доберемся до поместья? Наверное, подождут. Эти золотые терпеть не могут устраивать сцены. Пакс угрюмо
