— Какой молодец, — похвалила коня Дануха, — вот и ты к нам приобщился.
Злюка услышал позади голос, брыкнулся и бросив пить, скакнул в траву, дальше бегать. Дануха подошла к роднику и задумчиво остановилась перед ним. Тут к роднику вышли все. Дануха загадочно посмотрела на Елейку. Та сразу поняла, что от неё хотела большуха, но почему-то неуверенно за озиралась.
— Подняси мяне девица водицы напиться, — проговорила большуха обращаясь к Елейке и ласково при этом улыбаясь.
— А где чаша? — неуверенно и испуганно спросила молодуха.
— Нету, — не меняя выражения на лице ответила ей Дануха.
— А как же? — хотела Елейка возразить, но тут же осеклась, подумала, хмыкнула, улыбнулась и уверенным шагом подошла к роднику, опускаясь перед ним на колени. Зачерпнула в ладони воды и не поднимаясь с колен, повернулась в сторону Данухи. Та, сделав два шага, наклонилась к поднесённым ладоням, принюхалась, закрыв глаза, помочила пальцы, потёрла воду и облизав, наконец, вынесла решение стоящей перед ней на коленях с опущенной головой Елейки:
— Не, — сказала Дануха, на что Елейка вдруг вся сжалась и зажмурилась, но не успев даже испугаться по-настоящему, услышала, — не буду я те косу резать, пусть болтатся.
С этими словами она взяла Елейку за обе руки и подняла с колен, выливая остатки воды на землю.
— Нету и не будет у нас боле бабняка, девонька. Нынче мы не бабы, а сёстры, — тут она обняла, молодуху и трижды на крест приложилась щека к щеке, — ну, здравствуй, сястра моя Елейка.
Молодуха непонимающе улыбалась, но тихо ответила:
— Здравствуй, сестра Дануха.
— Вот и умница. Только чур я старша, — шутливо пробурчала Дануха, поднимая в воздух указательный палец, — поздоровайся и с сястрой Неважной.
Девчонка в кожаном одеянии тут же подскочила, и они повторили ритуал прикладывания щёк.
— А Данава? — радостно спросила Елейка.
— А Данава облезет, — с шутливой напыщенностью отрезала большуха, махнув на него рукой и направляясь по тропе дальше, — у яго титьки для сястры не выросли.
Елейка зачем-то посмотрела на свои, вздохнула и к никому не обращаясь проговорила:
— У меня тоже не растут.
— И у меня, — подхватила таким же вздыхающим тонов её Неважна.
— Отрастут ящё, замучитесь за плечи закидывать, — успокоила их Дануха, продолжая шагать, но вдруг резко встала, как вкопанная.
Когда она обернулась к догнавшим её спутникам, на лице её была не шуточная тревога. Все напряглись, а Данава в панике выпалил, озираясь по сторонам:
— Чё?
Дануха посмотрела на Неважну и состроила жалостливую физиономию и столь же жалостливо заговорила:
— Клюку то я свою потяряла. Неважночка, сястричка, ты б сбегала. Я яё на Красной Горке обронила, откуды вниз бяжала. А?
— Хорошо, — ответила охотница с готовностью и побежала назад.
— Мы тябя здеся подождём, — прокричала в след убегающей Дануха.
— Не надо, — крикнула та в ответ, уже скрывшись в траве, — я оттуда домой добегу.
— Ну, ладноть, — сказала уже спокойно Дануха и обратилась уже к Елейке, — как тябе ары, сястра? Нагостилася?
— Ненавижу, — злобно, сквозь зубы прорычала молодуха.
— Я так и знала. Потому хочу сразу предупредить, чёб до драки не дошло. Неважна чистокровна арья.
— Что?! — ощетинилась Елейка, сжимая кулачки.
— А то, — рявкнула не неё Дануха, выпуская из себя спрятанную до поры до времени большуху, что моментально остудило молодой пыл, — теперяча она наша сястра. Сирота она. Яё отца, с которым жила после смерти матери, убили те же самы аровы скоты, которы перябили наш род и выжгли наш баймак. Потому она с нами. Поняла?
— Да, — сухо ответила Елейка, — только то зверьё не ары. Они гои. Хотя даже и гои их бы не приняли. Они сами по себе. Ары их не принимают, но толи боятся, толи нарочно до поры до времени не трогают. Я про них в коровнике уже успела столько наслушаться. Бабы все говорят, что ары их держат, чтоб речников повывести, земли прибрать, баб по коровникам рассадить.
— Не знам, не знам. Может быть, — задумчиво проговорила Дануха, — ладноть, пошли, а по дороге расскажешь свои злоключения.
— Да рассказывать-то в общем неча, — ответила молодуха, скривившись, но они пошли дальше, а Елейка всё же начала рассказ.
Начала вяло. Как напали, как хватали, повязали да на шкуры-волокуши закинули. Потом тащили по степным ухабам, а когда привезли куда-то, к леску какому-то, то на теле уж живого места не было. Вся побита, перебита, синяк на синяке. И сбежать не сбежишь. Их не только по рукам и ногам связали, но всех между собой, какой-то странной петлёй за шеи. Из неё не выскользнешь. Верёвка не ослаблялась, но, правда, и не затягивалась на горле. Как обруч, только с из толстой травяной плетёнки. Их расставили по поляне. Тут пришли ары. Дородные такие, важные. Походили, посмотрели и разделили всех на несколько кучек. Елейка попала вместе с бабой Ухтиной, мамой Зорьки, ещё бабой Разавой и тремя кутырками: Лебяжкой, Красавой и Невеличкой. Дальше ар опять их сцепил верёвкой за шею, ноги развязал и погнал пешком к городу. Но до города они не дошли, а где-то свернули с дороги и пришли в какое-то огороженное высокими, заострёнными кольями селение. Как позже выяснилось это был коровник жреца Агнидха, главного в городе по священному огню.
— Важная такая, сволочь, — описала его Елейка, — перед ним все спины гнули, а бабы, то есть коровы его, как он пришёл, так все на колени упали и мордой в землю уткнулись и стояли так пока не ушёл. Нас он всех осмотрел, ощупал и велел по клетям рассадить, как зверей. Сидели мы там пять дней. Кормили плохо, а бабу Ухтину, так вообще не кормили, только воду давали. Как я потом узнала, нравились этому старому пердуну маленькие девочки, да худые. Баб в теле не признавал. Урод. Потом Ухтину связали и куда-то увели. А на следующий день весь коровник повязали и гуськом повели в город. Я единственный раз видела его изнутри. Век бы не видеть эту мерзость.
Тут она замолчала. Дануха спиной почувствовала, что Елейка плачет, но ни останавливаться, ни успокаивать её не стала. Через некоторое время молодуха продолжила уже заливаясь слезами:
— Нас всех согнали на площади, среди больших и нарядных домов вокруг большого костра и в этот костёр связанную Ухтину бросили. А потом нас всех заставили на это смотреть и запоминать. Ар, что над нами надсматривал, орал, что их богам, видите ли, требуются жертвы и если мы не хотим ими стать, то надо слушаться повелителя нашего беспрекословно. Если ему что не понравится, то мигом окажемся на костре. Потом рассадили обратно в клети. Я так и прожила всё время в этой деревянной решётке. Только после этого нас не запирали. Но там на ночь во двор собак голодных выпускали, так что мы сами запирались. Собаки эти какие-то ненормальные. Злые, как мелкие голодные нежити. На клеть прыгают, рычат, лают, морды меж жердин просунуть норовят. Сами эти жерди грызут, рвутся до тебя достать. Ох и натерпелась я страху первые ночи. Глаз сомкнуть не могла. Только после того как не выдержала и уснула, они перестали прыгать на мою клеть и со следующей ночи вообще не обращали на меня внимание. А потом приехала из города большуха коровника, первая жена этого жреца. Ни чё так баба, не злая, хоть девки тамошние, а в коровнике у него почти все одни молодухи да кутырки были, предупреждали, что б с ней поосторожней. Мол мягко стелет, да жёстко жмёт и лучше всего прикидываться при ней дурочкой несмышлёной. Я так и сделала. Нас, новеньких, всех обмыли, какой-то странной водой, цветами пахнущей, переодели, а после началось. Там в коровнике дом большой стоял из стволов деревьев сложенный. Девки его ебальней называли. Жили в нём постоянно три семьи аров, из простых, не родовитых, но к нам тоже относились, как к скоту. Они коровник содержали. Работа у них такая. Мужики ихние за нами пригляд вели, да так чё починить, собак держали да натаскивали, они только их слушались. Жёны их нас кормили, мыли да одевали. Самим нам ничего на позволяли. Какую бурду сварят, то и жрали. Какие тряпки кинут, то и одевали. Баб, у которых детки были, на молоко доили и это молоко куда-то отвозили. Ну и дом содержали. Владыка то шибко брезгливый был до грязи. Чистоплюй сраный. Так вот в этот дом нас и стали таскать по очереди, а когда и в не очереди. Этот старый хрыч чуть ли не каждую ночь из города наведывался. По началу мрак, как больно было, а потом ни чё притерпелась. А как обжились немножко, нас днём стали на работы выводить, как они завывали это «в поле». Ну это как наши огороды, только огромные. Со временем этот старый уд ездить перестал, видать насытился иль уехал из города куда, не знаю. Где-то седмицу назад я на поле корень дёргала и в самый разгар дня иду я по гряде к верху жопой и вдруг чую впереди кто-то стоит на пути. Я спину то разогнула и тут же ляжки со страху и обмочила. Всякого казалось, видела, но такое. Стоит эдак боком ко мне жмур[113], уж почти разложившийся. На костях белых куски мяса тухлого. Фу. Высоченный такой, в два моих роста. Я дышать не могу, орать хочу, но тоже не могу. Бежать, ноги, руки, как не мои, не слушаются. А он стоит и куда-то в сторону смотрит. И тут у меня мысль скользнула: «а может не заметит?». Я даже тогда не смогла сообразить, что не стою, а сижу на жопе прямо на грядке. Но помню, что только собралась на четвереньки тихонько встать, да дёру дать, а оно вдруг возьми да спроси: «Как аукнется, так откликнется. Что это?». Тут меня вообще бабай[114] обнял. Чую, что уж вся мокрая, не только между ног. Пот так и льёт, аж холодно стало, трясучка началась и живот со страха так скрутило, что, если б голодной не была, вся бы обделалась. И понять-то ничего на могу. Где это «что»? Причём тут эта загадка? И тут меня как по морде кто съездил. Загадка! Поняла кто стоит передо мной. Только Степная Дева[115], напугав до усёру, может загадки загадывать. Ты знаешь, Дануха, я прямо пред этим, когда коренья — то дёргала, одними мыслями была занята. Искала путь к побегу. Я знала, что поле соглядатаями с собаками отцеплено, но почему-то была уверенна, что только от сюда путь есть. Куда бежать и что потом делать буду не думала. Но вырваться из проклятого места желала всей душой и знала, что вырваться мне поможет только чудо. И до меня тогда дошло про загадку-то. Я поняла, что вот оно чудо. Не знаю откуда, не спрашивай, но уверовала я, что этот жмур — Степная Дева и она мне поможет. Тут и живот отпустило. Бояться то я не перестала, волосы дыбом стояли, аж больно становилось. А она стоит, молчит, ждёт. Ну я возьми да ответь, мол эхо это. В горле всё пересохло, ни капли слюны, а она раз, и повернулась ко мне лицом. Мама, роди меня обратно. Лучше б она этого не делала. Она, оказывается, из двух половинок склеена. Одна живая, как баба обычная, а вторая — скелет дохлый. Половина черепа голая, вместо глаза дыра огромная, на теле рёбра с кусками тухлого мяса, а вторая часть девичье стройное тело в облако одетое, ну или как туман в виде рубахи. Она меня опять спрашивает:
