Он выбивался из сил, поднимаясь и спускаясь по лестницам с первого этажа на седьмой. Там, на седьмом, над административными кабинетами, было его логово, его убежище – чуланчик с «бычьим глазом»[277], а внутри – медная кровать, молельная скамеечка и ларец с выложенным мозаикой из желтых стекляшек именем «Саламбо» на крышке. В ларце хранились сокровища Мельхиора, всё его добро и трофеи, добытые во время ночных вылазок в учебные залы: ленты, кружева, стоптанные балетки и прохудившиеся чулки (нельзя отрицать, что некоторые вещи вызывали в нем нездоровое возбуждение).
Чтобы пресечь пересуды, Мельхиору в конце концов пришлось легализовать свое присутствие – и договор аренды с правом продления позволил ему занять жалкие восемь квадратных метров на законных основаниях.
К себе в каморку Мельхиор пробирался со стороны бульвара Османа, старательно прячась от месье Марсо, вахтера, обитавшего в служебном помещении на первом этаже, где стены сверху донизу были увешаны фотографиями артистов. Фуражка, зеленый редингот с адмиральскими пуговицами, встопорщенные седые усищи, как у Виктора Эммануила[278], лишь подчеркивали суровый облик этого отставного служаки. Маленький человек прозвал его Янитором[279] и возненавидел за неусыпную бдительность, каковую вахтер проявлял на границах доверенных ему владений не хуже иного таможенника. Месье Марсо отваживал докучливых поклонников балерин, конфисковывал пылкие послания какой-нибудь диве или скромному пажу, открывал доступ в кулуары тем, кто давал ему взятку, и вступал в препирательства с цветочницами и торговцами шоколадом. Человечек успевал проскользнуть внутрь или покинуть дворец как раз в такие моменты, когда вахтер был занят разглагольствованиями: тут уж Мельхиору не грозило быть застигнутым и в очередной раз отчитанным цербером, который преследовал его с тех пор, как застал за воркованием с девочкой из балетной школы – Мельхиор тогда засовывал ей в карманы конфеты…
Был день генеральной репетиции, и мысль о том, что скоро три вечера подряд будут давать «Коппелию», привела маленького человека в хорошее настроение. Он шустро пробирался среди лебедок и пеньковых тросов, проскальзывал меж деревянных рам, истертых веревками, и чувствовал себя капитаном величественного корабля, на палубах которого кипит работа, все бурлит и ладится, муравьями снуют матросы-машинисты, приводя в порядок снасти-декорации. Он шел среди металлических колонн, поддерживающих самую огромную в мире сцену, и был горд от того, что она способна вместить всю труппу «Комеди-Франсез».
Человечек жил на свете,Сам не больше воробья.«Чик-Чирик!» – кричали дети,«Чик!» – им вторили друзья.
Напевая любимую песенку, Мельхиор скакал под колосниками, играл в прятки со стокилограммовыми противовесами, отшучивался в ответ на насмешки рабочих, ловко огибал люки, то и дело разевавшие пасть у него под ногами. Выворачивая шею, он устремлял взгляд вверх и, млея от головокружения, смотрел на верхушки практикаблей и задники, перемещавшиеся в глубине сцены. А под конец не устоял перед искушением поглазеть на зрительный зал через прореху в занавесе.
– Пшел вон, Чик-Чирик, не то я тебе клюв сворочу! – рявкнул старшина рабочих сцены.
– Как бы я тебе чего не своротил, старый хрыч! – взвизгнул Мельхиор и, отбежав на безопасное расстояние, забормотал: – Господь Всемогущий, да обрушится Твоя железная длань на этого жирного борова, да расплющит его в лепешку, ну что Тебе сто́ит, сделай милость…
Молитва была прервана пируэтами двух балерин: одна щеголяла в костюме шотландки, вторая – испанки.
– Вот ведь разоделись, коровы! – проворчал маленький человек, разъярившись еще и от того, что вспомнил о своем задании: он должен доставить «этой бесстыднице русской приме» подарок от «этого кретина Ламбера Паже».
Миновав владения хореографа и хормейстера, Мельхиор Шалюмо изобразил на лице безмятежное благодушие. Скромной манерой держаться с нужными людьми, вежливыми речами, усердием и расторопностью он снискал себе репутацию человека надежного и исполнительного и был намерен всячески ее блюсти. При этом Мельхиор знал, что служит постоянной мишенью для зубоскальства, и умел при необходимости держать свои чувства при себе, скрывая истинную натуру. В глубине души он уподоблял себя королевскому шуту, ибо шуты за ужимками и показной готовностью терпеть унижения таят хитрость и коварство.
С самого детства его принимали за полудурка, поскольку людям свойственно мерить ум по росту. Он глотал обиды, обуздывал гнев и в мечтах казнил насмешников тысячей страшных способов. Уж он им еще напомнит, что двое коротышек, Наполеон и Александр Македонский, в свое время создали империи, и докажет, что Мельхиор Шалюмо ничем не хуже!..
Остановившись у первой артистической уборной, человечек постучал и крикнул:
– Мадемуазель Вологда! Вам посылка!
Из-за двери послышались приглушенный смех, скрип стула. Створка приоткрылась, и ее изнутри подпер ногой мужчина в расстегнутой рубашке. Лет тридцати, стройный, с правильными чертами лица, длинные волосы в беспорядке. Озорные искорки в глазах лишь прибавляли ему шарма.
– Стой! Кто идет?! – выпалил он, делая вид, что высматривает кого-то в коридоре поверх головы Мельхиора. – Куда вы подевались? Эй, кто здесь?
– Я к мадемуазель Вологде, – сказал Мельхиор Шалюмо.
– А? Кто это говорит? Слышу, но не вижу.
– Это я…
– Кто – «я»? Вы где? Ольга, помоги же мне его найти!
– Перестань, Тони, – прозвучал из гримерки женский голос.
Мужчина опустил глаза и разыграл удивление, смерив Мельхиора Шалюмо взглядом во весь его невеликий рост:
– И кто же ты, прекрасный незнакомец?
Маленький человек вздрогнул, как от удара, но смолчал. Он давно усвоил, что лучше всего людской жестокости противостоит притворное смирение.
– Прочь, недомерок, дама сегодня не принимает.
В щель между косяком и дверной створкой Мельхиор увидел полураздетую Ольгу Вологду, возлежавшую на кушетке, и попытался протиснуться в гримерку, но мужчина по имени Тони заступил ему дорогу:
– Кыш отсюда, Чик-Чирик!
Перед мысленным взором маленького человека одна за другой вставали картины мести: вот красавчик вопит под колесами молочного фургона, вот он падает в оркестровую яму, а вот растворяется в воздухе, испив колдовского зелья… Детское воображение Мельхиора питалось фантастическими образами и ситуациями, заимствованными безо всякого осмысления из театральной вселенной. Он вытянулся на цыпочках. Жалкие сто тридцать сантиметров роста вынуждали его вечно задирать подбородок, и от этого все время болела шея.
– Мне поручено…
– Дай сюда!
– Нет, я должен передать посылку из рук в руки! – воспротивился Мельхиор.
– А это чем тебе не руки? – хмыкнул красавчик, сунув ладони ему под нос, и выхватил сверток. – О, пралинки! Прелесть какая. А от кого?
– От завсегдатая Опера́.
– Имя-то у него есть, у завсегдатая?
– Месье Ламбер Паже, – слащаво осклабился человечек.
– Ах, этот скряга! Ольга, ты слышишь? Господин неудавшийся финансист разорился на пралинки – очень диетическое лакомство, как раз для твоей фигуры!
– Тони, прекрати эту дурацкую игру! Иди сюда, мне холодно.
– Долг зовет! – подмигнул красавчик Мельхиору. – А ты прогуляйся пока, мелочь пузатая.
Дверь захлопнулась. Человечек сжал кулаки. Маленькое тело сотрясала дрожь, в груди поднималась волна ярости, взор застила багряная пелена.
– Господи, спаси и помилуй… – зашептал он. – Ты, Тони Аркуэ, еще не знаешь, кто я такой… а я… я…
В ночь с 28-го на 29 октября 1873 года яркий свет озарил здание между улицами Ле-Пелетье и Друо, временно приютившее Парижскую оперу. Некоторые потом уверяли, будто слышали, как взорвался газопровод. Другие склонялись к мнению, что огонь вспыхнул по недосмотру на складах декораций или в костюмерных мастерских. Мельхиор Шалюмо, в ту пору двадцати трех лет, так и не смог докопаться до истины. Зато в его памяти навсегда запечатлелась картина: острые языки пламени тянутся к ним со всех сторон, а они бегут между рядами костюмов из «Фауста» Гуно. Ничтожность своего положения Мельхиор, в те времена подсобный рабочий сцены, восполнял блестящим знанием территории и непревзойденной ловкостью в фальсификациях, сделавшей его обладателем дубликатов всех ключей. Да, он отчетливо помнил себя в конической шляпе Мефистофеля, помнил, как веселился, гримасничая и кривляясь перед девочкой, как та пугалась и ахала от неподдельного ужаса. Приплясывая вокруг маленькой балерины, Мельхиор выжидал момента коснуться ее, а то и обнять, ведь это было бы так просто, он всего на пару сантиметров выше… Ему помешал огонь…
Совсем рядом загрохотало – обрушились доски, и человечек будто вынырнул из омута, застрял на миг между прошлым и настоящим, а потом вернулся к реальности. Суматоха в сознании улеглась, огненно-алые миражи воспоминаний выцвели, утихли отголоски давней истории.
