Правда, голос у цверга был раскатистый, зычный. Таким не то что свою точку зрения до каменного тролля доносить — шпалы укладывать можно. Посему и бубнеж вышел знатный.
Ворон опять вперил взгляд в бумаги, поморщившись. А цверг, обойдя стол, начал тыкать пальцем в какие-то строки. Я же от нечего делать пристроилась на диванчике в ожидании. Оное затягивалось. Я даже успела пожалеть, что под рукой нет какого-нибудь необременительного чтива. Даже обременительное с отягчающими бы подошло… И я начала поглядывать на папки. Одна, синенькая такая, с завязочками, лежала на самом краю стола.
Ну, и взяла ее. Тихонечко так, думая, что ни ворон, ни счетовод ни обратят внимания. Это оказались сыскные листы. Убористый четкий почерк.
Из протокола допроса неудачливого убийцы императрицы (а в руках у меня оказался именно он) выходило, что действовал ныне покойный Норхорд Шобс под влиянием приступа сумасшествия. Этот бывший оружейник, увидев в новостном листке чарографию императрицы, уверовал, что?е Величество — его бывшая возлюбленная, Франциска Ворка, с соседней улицы. Эта дочь лавочника, к которой Шобс воспылал страстью (как показала магическая экспертиза, не без помощи приворотного зелья), планировала выйти за оружейника замуж. И чтобы точно все вышло в соответствии с задуманным, а будущий супруг и не думал гульнуть налево, подстраховалась, прикупив на черном рынке запрещенного зелья. Но случилось так, что перед самой свадьбой она упала на рельсы самодвижущегося городского вагончика.
Шобс боролся. Со своим отчаянием, горем. И проиграл. Возможно, он бы сохранил рассудок, если бы не зелье. А так… Шобс начал потихоньку проваливаться в безумие. А увидев оживший портрет императрицы, которая была весьма похожа на Франциску, оружейник решил, что это и есть его невеста с соседней улицы. И она бросила его ради императора. А ведь любила всей душой. И оружейник решил ей отомстить.
Чем дольше я читала, тем больше поражалась тому, на что способен обезумевший фанатик. Одно то, как тщательно он маскировал свое сумасшествие под адекватность, говорило о многом. Раздобыть форму слуги, проникнуть во дворец с метательными кинжалами, зайти в сад поющих фонтанов, оказаться на расстоянии в три дюжины футов и уже откинуть руку для замаха, чтобы броском попасть в сердце императрицы, и быть остановленным в самый последний момент… — итог его безумства.
Я смотрела на чарографию покойного: сильный, молодой, с грубоватыми чертами лица. Словно боги подустали к моменту его создания и решили, что тонкость и изящество — это для мужчины баловство. Он, мужчина, должен быть брутален. Причем настолько, что когда теряет равновесие, то не падает, а совершает атаку на горизонтальную поверхность. Шобс, на снимке, когда его глаза были закрыты и не отсвечивали безумием, и выглядел как наковальня: простым и надежным.
— Я вас услышал, — голос ворона, чуть резкий, усиленный, с интонацией между «благодарю» и «как же вы меня достали», вывел меня из состояния задумчивости.
— Но как же подписать лист с премиями и штрафами?! — воскликнул цверг, и в руках его возникла очередная бумажка.
Ей-боги. Он был столь бесстрашным, вопрошая подобное, будто перед тем, как войти в кабинет начальства, хлебнул эликсира бессмертия. Впрочем, я не только дивилась смелости счетовода, но и тихонько возвращала папку на место. Пока кое-кто не заметил.
— Напомните, мастер Биннодиттин, почему я вас все ещё не придушил? — потирая виски, вопросил ворон.
— Потому что вы увели меня у вашего батюшки. И сделали это весьма лихо. Похлеще, чем иные крадут невесту перед алтарем у жениха из-под носа. А все потому, что я хороший счетовод. Мог бы Хозяином Форинтов быть, но вот, решил, что тут я вам нужнее… — самодовольно, как истинный цверг, ответил собственно… цверг.
— Хор-р-рошо, — выдохнул ворон. — Оставляйте ваш список на столе — и свободны.
Коротышка аккуратно положил лист на стол и, усмехнувшись в бороду, ушел. А у меня на языке вертелся вопрос: что? Вот этот Биннодиттин и правда мог быть главным казначеем страны? И ушел к ворону в отдел карателей? Быть такого не может. Да чтоб цверг — и отказался от золота?! Ведь в имперской казне его знамо больше, чем в бюджете отдела карателей…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Зато теперь я поняла, почему у ворона с отцом столь натянутые отношения: мужчины могут простить друг другу даже отбитую подружку. Но тот, кто увел у тебя счетовода, способного сделать твою головную боль о приходе и расходе немножко своей… Да, определенно, этот мастер Биннодиттин гораздо ценнее любой самой симпатичной девицы. Ибо любовь приходит и уходит, а госбюджет остается. Я подобный финт Ару бы тоже припомнила… Вот только как ему удалось сманить этого цверга к себе?
Этому могло быть лишь одно объяснение: для подгорных жителей есть кое-что выше драгоценного металла — честь рода и долг крови. И, судя по всему, последний у этого коротышки перед вороном был изрядным. Интересно, что их связывает? Этих двух? Но задать вопрос я не успела. Меня опередил встречный от Ара:
— Интересное чтение было? — Он кивнул на папку. А ведь я думала, что каратель не заметит. У-у-у, глазастый какой: всё у него под контролем. А сам контроль — под надзором, за надзором установлено круглосуточное наблюдение, а за последним — пригляд.
— Познавательное, — нашлась я и, уязвленная тем, что меня уличили, добавила: — Тебе понравится. Особенно у автора хорошо получились фабула, экспозиция и эпилог… Детективная линия так вообще десять из десяти. Так что советую.
— То же самое и тем же тоном мне братья говорили в семь лет и об имперском уголовном кодексе. Но даже тогда я не купился, — хмыкнул ворон. — Так что, злюка, этот укол мимо.
— Только лишь злюка? — фыркнула я. — Я тут, понимаете ли, стараюсь, черню свою репутацию, чтобы оная была достойна некромантки, а он только лишь — «злюка». А как же иные мои прекрасные черты характера, такие как цинизм, упрямство, кощунственность и дьявольское очарование?
— И скромность, — в тон мне добавил Ар.
— Да, и она тоже. Причем в двойном размере, — согласилась я и… скромно прихватила стопку чистых листов у ворона.
А что? Пока он читает отчеты допросов, я успею настрочить пару писем «с того света». Поставлю даты из будущего, и пусть их отправят от моего имени родным.
С содержимым синенькой папочки ворон ознакомился не в пример быстрее меня, написавшей лишь одно коротенькое письмо домашним.
— Так, с покушением все ясно, — откладывая сыскные листы и беря кристалл связи, произнес ворон. — А теперь — в лазарет, к офицеру Торосу Бруму, нашему второму подозреваемому.
Распоряжения по переговорному амулету он отдавал уже на ходу. А я следовала за вороном по коридорам отдела тенью. Кровожадной, жаждущей мести тенью.
Вот только когда мы очутились в лазарете карателей, я поняла, что с вендеттой слегка подзапоздала. И не важно, был ли этот самый Торос Брум виновен или нет, но кара таки его настигла. Причем в лице того, кто должен жизни вроде как спасать, а не наоборот.
А все дело в том, что местный лекарь куда больше был похож на некроманта, чем на целителя. Во всяком случае, ко мне, мертвой, он тут же проявил больший интерес, чем к своему живому пациенту, замотанному в бинты так, что создавалось ощущение: он скорее одет в них, чем ими перевязан.
М-да, статься, с таким отношением штатного мага жизни к своей профессии карателям стоит опасаться того, как бы не угодить за Грань при непосредственном участии этого самого лекаря.
— Какой интересный экземплярчик умертвия… — обходя меня по кругу и сложив ладони шалашиком так, что пальцы касались друг друга лишь кончиками, заинтересованно протянул этот остроносый тип в зеленой хламиде. — Потоков сил почти нет, жизненные структуры нарушены, но тем не менее…
Целитель бубнил, кажется, совершенно позабыв и о вороне, и о том, что у него в палате вроде как раненый. И неважно, что последнему помощь уже оказана. По недовольной косматой роже пациента видно, что оказана. Но он же раненый. И живой. А я — уже слегка нет. И мне внимание целителя — что покойнику врачевание язвы на серных источниках: уже без надобности.
