Мы всегда будем сильнее, потому что нам не нужна их вера.
Они принадлежат царству веры, надежды на что-то, что нельзя увидеть и потрогать, растранжиривая силы души на прихоти и случайности судьбы. Мы не верим, мы — дети Матери. Мы знаем.
Нам нужно верить в Неё не больше, чем в существование неба, или земли, или воздуха, которым дышим. Она просто есть.
И она приближается. Всегда.
* * *
Ощущение беспомощности было не из приятных. Толстые цепи, матово-чёрные с серыми перемычками, и кандалы сковали его в позу непрестанной мольбы: голова склонена, плечи согнуты, каждый шаг — металлический перезвон, когда оковы на ногах натягивались. Тяжёлый капюшон опущен на лицо — ослеплённый таким образом, он был вынужден с ворчанием судорожно дёргать головой, чтобы видеть хоть что-то.
— Ты смотришься так, словно тебе втыкают нож в задницу, — сказал кардинал, ткнув его в спину посохом. — Сгорбься сильнее. Ты изображаешь пленника, дитя, поэтому выгляди хоть чуточку несчастнее.
Гхейт громко запыхтел, слишком раздражённый позорной ролью, чтобы играть кающегося пленника. Однако, вспомнив о своём обещании хозяину служить кардиналу с предельным послушанием, согнул спину ещё сильнее, изображая стеснённую походку изнурённого горбуна. Кардинал окинул его начальственным взглядом и кивнул:
— Гораздо лучше. Теперь — ты понял план?
Гхейт нахмурился.
— Нет, — ответил он. — Я говорил вам. Я не понял ни черта.
— Какая враждебность… — Арканнис с весёлым удивлением потёр подбородок. — Позволь мне выразиться по-другому, дитя: ты понял свою роль в плане?
— Я сделаю как приказано.
— Отлично.
— И — «Гхейт».
— Прости?
— Моё имя Гхейт. Вы всё время называете меня «дитя». Вы не сильно-то старше меня, полагаю.
Очередной просверк улыбки, которая заставила самоуверенность Гхейта тревожно заколебаться.
— Скажи-ка мне, — кардинал подался вперёд с искренним интересом, — а с хозяином ты разговариваешь в подобном же тоне? На этом мире настолько не в цене уважение?
Гхейт, не желая поддаваться проникающему в душу взгляду, собрал в кулак всё своё недоверие и подозрительность.
— Нет, — ответил он, насупившись, — но вы не с этого мира, так ведь? И вы не мой хозяин.
Арканнис выпрямился, улыбаясь ещё шире. И снова Гхейт ощутил, как его самонадеянность пошатнулась от короткого укола неуверенности. На миг он ощутил себя младенцем-переростком, играющим с какой-то химерой-змеёй, которая не убивает его лишь потому, что пока ещё он её забавляет. За этим арктическим взглядом скрывалась такая злоба, что пригвоздила его к месту безо всяких усилий, высосав всю самоуверенность до капли.
Но это было лишь мимолётное видение, эфемерная вспышка неуверенности, которая быстро прошла, сожранная родовой самонадеянностью, глубоко сидевшей у него в генах.
— Нет, — ответил кардинал, снова сверкнув зубами в раздражающей улыбке, — я не отсюда. Но ты, я боюсь, всё равно ещё дитя. Я старше, чем выгляжу. Идём.
Он зашагал вперёд, поправляя одеяние с церемонностью ястреба, разглаживающего перья, и вышел из небольшого пакгауза, в котором они с Гхейтом прятались. Пакгауз удалённо соединялся с сетью туннелей под городом. Гхейт потащился следом, спотыкаясь в сковывающих движения кандалах.
Ночь пришла в купол-улей не прекращением света и воцарением темноты, но сильной поляризацией цвета. Рубиновый отсвет купола угас, оставив лишь мертвенно-бледные светильники, которые размазали свою лихорадочно-жёлтую пелену по каждой поверхности, обратив все гладкие изгибы и кривые в резкие грани света и тени. Хуже того, пёстрое буйство мерцающих красок и колеблющихся спектров света перед бит-клубами ухитрялось добавить свою цветастую проказу к ночи — выставляя каждую спешащую фигуру плоским вольфрамовым непотребством — толстые плащи и подбитые куртки полосовала шахматка лилового, синего, зелёного.
Гхейт втянул воздух, не обращая внимания на взгляды и наслаждаясь полной грудью жгучего холодного воздуха, который не застаивался годами подземной фильтрации, как воздух Подцеркви. Ему бы хотелось выходить наверх почаще.
— А-а, — сказал кардинал, вглядываясь мимо него в сумрак, — вот вы где. Заберите его, пожалуйста.
Группа силуэтов покинула темноту, стаей набросившись на Гхейта даже раньше, чем он заметил их присутствие. Газовое освещение отразилось от прикладов и стволов серого металла, высветив простую серую ткань военных шинелей и шлемов. Штурмовики, понял Гхейт, в голове зазвучала сирена. Верные слуги Иссохшего Бога.
В голове всё завертелось, он отшатнулся назад, шипя и браня себя за идиотское доверие кардиналу.
— Ублюдок! — крикнул он, в груди вскипела буйная волна ярости. — Имперский ублюдок!
Инстинктивно — в голове сверкали лишь вспышки — он разинул пасть, открывая с механическим щёлканьем ряд скрытых внутри бритвенно-острых клыков. Второй язык — хватательное копьё, окаймлённое крючьями и шипами — напряжённо вытянулся. Гхейт ощерился на нападающих, тело и душа бурлили яростью отчаяния.
— Эй, — раздался голос из-за спины, — оглянись-ка.
Приклад хеллгана, который держал наподобие дубины передний из второй группы штурмовиков, незаметно подобравшихся сзади, ударил со всем изяществом падающего молота, закрутив его на месте и повалив на землю.
Спокойный голос, затерявшийся где-то среди туманности боли и ярости, произнёс:
— Хорошо. Вы принесли клетку, я надеюсь?
— Конечно, ваше высокопреосвященство.
Гхейт с трудом сел прямо, хрипя от ярости.
— Не спускайте с него глаз, — произнёс голос, его весёлая протяжность навсегда запечатлелась у Гхейта в памяти. — Я вас уверяю, он тот ещё проказник.
Приклад навис над ним снова, всё ещё окровавленный от первого удара, и когда он опустился, Гхейт выпал из сознания в радушную тьму небытия.
* * *
Ночная жизнь Гариал-Фола — в любое другое время бесконечная людская мантра трагедии и триумфа — этой ночью была отмечена лёгкой неуверенностью, диссонирующей нотой, которая прошла незамеченной теми из жителей, чьей жизни она касалась лишь краем — как знакомая мелодия, проигранная на полтона ниже. Броуновское движение гуляк и пьяниц, шлюх и жиголо, слоняющихся гангеров и шпаны — между ними и вокруг всего этого двигалось и распространялось что-то тёмное, некие незаметные провалы в поведении, которые расходились по городу невидимой волной.
Скрытые капюшонами фигуры торопились в одиночку и группами сквозь улочки, наполненные густым сумраком. Пошатывающиеся наркоманы на секунду прерывали свое идиотское шатание, ныряли туда-обратно в на вид случайные двери, затем снова принимались бессмысленно ковылять, будто ничего и не было. Вот компания молодёжи осмотрелась на относительно пустынной улице, прежде чем перетащить тяжёлые ящики из одного склада в другой; где-то богато одетый бизнесмен, споткнувшись, налетел на платиновую шлюху, между делом незаметно передав ей пачку пергамента. По всему куполу-улью нарастали проявления секретности и конспирации, и если кто-то из обычных граждан что-то начинал подозревать, это сразу же преподавалось просто как ещё одна подпольная сделка, ещё одна транзакция теневого бизнеса, ещё одно небольшое нарушение закона в городе, который за прошедшие годы привык к коррупции и халатности.
Тихая и тайная, спрятанная за мириадами идиосинкразий и помешательств жизни в городе-улье, конгрегация Матери выскальзывала из своих нор и начинала серьёзные приготовления, проникнутая божественной целью.
* * *
Гхейт карабкался на поверхность сознания с неистовством, которое граничило с безумием. Как дитя, которому не терпится родиться, он с воем рвался из-под безмятежного полога небытия — каждый мускул напряжён, каждый нейрон горит жаждой мести. На дне родовой памяти он в избытке обнаружил инстинкты и реакции хищника, и даже прежде, чем пелена оцепенения спала с глаз, в голове у него уже выкристаллизовалась личность намеченной жертвы. Предатель. Враг. Арканнис.
Он заревел и завыл, затрясся, выпучив глаза; предательство, коварное как опухоль, запустило щупальца злобы в сознание. Враждебность обуяла его, разум затопило калейдоскопом впечатлений: картинок, звуков, запахов — все чувства до единого нацелились на идентификацию и уничтожение жертвы.
По обе стороны от него уходила вверх пологая аудитория, чем-то похожая на стены некоего обитаемого кратера; атмосфера оцепенения и вяло циркулирующая пыль как нельзя лучше характеризовали очевидную древность помещения. Со всех сторон его буравили ряды любопытных глаз: изборождённые морщинами лица, чья безжизненная кожа — как результат собственной стагнации — смотрелась абсолютно соответствующей архаичному окружению. Гхейт сначала по ошибке принял зрителей за статуи или тела, охваченные трупным окоченением: гротескные гомункулы, расставленные по какому-то безумному плану — изогнутые брови сведены вместе, на старомодных одеждах осела пыль. Но нет — когда его чувства раскрылись, со всех сторон хлынула мешанина запахов: безошибочно узнаваемая вонь человеческого сборища со всеми его нотками пота и разложения, кишечных газов и вони изо рта, дорогой ароматной шипучки и всевозможных остатков недавней трапезы.
