Он взвизгнул:
— Ты что, думаешь, я не знаю этого?! — и бросил трубку.
Это был Лос-Анджелес, мир колдунов, 1997 год, когда секс по телефону был более безопасен, чем объятия — объятия, о которых нельзя было говорить… И никто не спрашивал «а почему?»
Я сидела допоздна, думая о слове «почему».
Самый большой запрет в словаре колдуна лежал на слове «почему», рядом с ним стояли: «любовь», «дружба», «семья» и безвкусные «человеческие потребности». В правилах Кастанеды был некий эдикт в духе Оруэлла, запрещающий слово «почему», — видимо, после подробных описаний в бестселлерах, как он с собачьей преданностью задавал свои вопросы дон Хуану. Мы, как читатели, идентифицировались с ним, любили и ненавидели его тупые вопросы. Многие из нас были уверены, что сразу бы поняли дона Хуана, если бы оказались там. Эти удивительные подмены — залог огромного литературного успеха Кастанеды, — он изобразил себя вопрошающим дона Хуана и сделал это как гениальный художник.
Муни сказала мне, что когда я попала в группу, у меня был краткий период, в течение которого мне позволялось спрашивать. Потом он закончился, и я вместо перевода сказанного на доступный язык училась использовать повторение в качестве семантического приема. Например, Карлос открывал тайну: «Летуны пожирают нас новым ужасным способом. Они теперь сеймуры, а не Бобби, они „видят острее“. Я знаю, как остановить их, но не могу показать, это будет слишком опасно… Я не знаю, готовы ли вы».
«Сеймуры, — должна была повторять я, — М-да, новым способом…»
Вторая книга Карлоса, «Отдельная реальность», была издана в 1971 году и содержала характерную сцену, в которой Карлос, как обычно, приставал к дону Хуану с вопросами:
«— Является ли воля контролем, который мы можем установить над собой? — спросил я.
— Вы можете говорить, что это — своего рода контроль.
— Как вы полагаете, могу я упражнять свою волю, например, лишая себя некоторых вещей?
— Например, задавания вопросов? — уточнил он.»
Когда Карлос умирал, он велел некоторым членам внутреннего круга подобрать цитаты для «Избранного Кастанеды». Муни называла эту работу «еще один стервятник вылетел поохотиться». В первом посмертном издании был опубликован мой любимый афоризм, потом исключенный:
«Отречение от самого себя — индульгенция. Индульгенция отречения вообще — много хуже, — это заставляет нас думать, что мы совершаем великие вещи, когда в действительности мы просто закрепляемся в границах самих себя».
Я выбрала ее в качестве иллюстрации того, что Карлос, начинавший как подлинно ищущий, истинный философ, закончил как тиран, создавший собственный культ для потрясенных последователей. Власть ввела его в необыкновенные соблазны, а болезнь ужасно ослабила. Но я верю: ничто не может лишить искренности и красоты его ранние работы. Оставить их мудрость, отбросив все остальное, значит взять лучшее из Кастанеды.
Поначалу Муни удивила меня, утверждая, что читателям Карлоса повезло гораздо больше, чем тем, кто приблизился к нему, — но наконец я поняла это. Карлос сделал ужасную ошибку, когда провозгласил: «ТОЛЬКО МЫ живем — что говорим, то и делаем! НИКТО, кроме нас!» В этом заявлении, так легко опровергаемом сегодня, как я полагаю, не было никакой необходимости. Что позорного в том, чтобы потерпеть неудачу в борьбе за идеалы? Иногда Карлос менял свои заявления, требуя бороться и потерпеть неудачу. Я любила его больше всего во время внезапных приступов откровенности, но, увы, они всегда быстро заканчивались.
глава 43
РОЖДЕСТВО ТАЙКОМ[48]
Их судьба должна быть такой же, как и ваша, —
Да, мучение от потерь — вот что пугает тех,
Кто много лет грешит одним и тем же.
У.Х.Оден «Раз вы собираетесь начинать сегодня»
Дни проходили в безумии. Как-то вечером Гвидо пригласил меня покататься. Держа его за руку, я с любопытством наблюдала, как он кружит по улицам около домов Саймона, Муни и квартир тригеров, где нас могли «поймать». Старые удовольствия быть «плохими», очевидно они ушли навсегда. Я вспомнила объятья в темноте под лестницей на семинаре. «В чреве зверя», — шептал он мне на ухо и прижимал к себе.
Наконец Гвидо припарковал автомобиль в темном переулке, заключил меня в объятия и впился в мои губы греховно, горько и сладостно. Гвидо Манфред дрожал, дрожала и Эллис Лаура Финнеган — дрожали так, как будто готовы были разорваться на атомы, на миллионы мятущихся огоньков, что наполняют вселенную. У нас перехватывало дыхание, мы не могли унять эту дрожь и едва справились с простым поцелуем. Никогда я так не трепетала в чьих-то объятиях, и Гвидо едва мог успокоить меня.
Он высвободил руку и, дрожа, дотронулся моими пальцами до своего пульса.
— Слушай, — пробормотал он, — как скачет. Мы смеялись и опять целовались, то пристально вглядываясь друг в друга, то в темноту, плясавшую за прикрытыми веками, обезумев от легкого, пьянящего воздуха. Я положила ему руку на сердце, он прикрыл ее своей и прижал, как будто давал клятву.
Вдруг Гвидо резко отпрянул и сказал хриплым срывающимся голосом:
— Я отказываюсь думать об этом как о чем-то важном.
— Конечно, — согласилась я. Мне показалось, что он был на грани срыва.
Он отвез меня домой, а на следующий вечер позвонил и сказал, что приедет. Кажется Гвидо осмелел?
Опять зазвонил телефон. Это был Гарри, мой старый друг из воскресной школы. Мы встретились мимолетно на том последнем «грустном семинаре», где Муни, обращаясь к толпе, едва сдерживала слезы.
— Гарри! Я так счастлива слышать тебя! Как случилось, что нам не удалось пообщаться?
Гарри был одним из моих самых близких друзей в группе. После своего изгнания я ничего не слышала о нем и поэтому разволновалась. Раньше он всегда проявлял заботу, беспокоился обо мне.
Сейчас я сама была слишком ошеломлена и угнетена, поэтому не звонила ему. Подсознательно я боялась наказания и перестала общаться с друзьями из воскресной школы. Этот безумный год начался, кажется, с того дня, когда мне позвонила Сьюзен Джонсон: она переживала из-за того, что ее ругал Карлос, а она расплакалась. А за несколько дней до расставания выяснилось, что она меня предала… Голос Гарри отвлек меня от этих мыслей.
— Эллис, мне нужно кое-что тебе сообщить, — по его голосу я поняла, что это серьезно. — Когда тебя вышвырнули, я не звонил, потому что Джим Грубер предупредил меня… [Джим был слушателем воскресной школы, которого все ненавидели за угодничество и безжалостное предательство своей жены.] Он выполнял распоряжения Карлоса. Очевидно, у него был список людей, кому надо позвонить. Список тех, кого Карлос подозревал в хорошем к тебе отношении.
