— Ну, чего ж ты стоишь? — сказала она. — Все!
Он осторожно обнял ее забинтованной рукой за плечи и заглянул ей в глаза.
— Галя, — сказал он ласковым голосом с глубокими басовыми оттенками очень молодого мужчины.
Очевидно, они были хорошо знакомы, а может быть, и любили друг друга.
— Ну, — сказала она, подымая к нему свое широкое, курносое лицо с зеркальными глазами.
— Галичка, я тебя очень прошу, будь товарищем, дай пару индивидуальных пакетов. Я свои истратил на Сергея.
— Никак не могу. У меня у самой всего шесть штук в сумке осталось.
— Дай, золото, чтоб мне потом не пришлось зря ползать взад-назад! По нашей дружбе.
— Ну, посуди сам, как же тебе могу дать, когда у меня у самой шесть?
— А ты дай два.
— Как же! Тебе два. Другому два. Потом еще кто-нибудь увидит, что я тебе даю, и себе потребует.
— Никто не увидит, — прошептал он ей на ухо.
Она жарко покраснела и быстро сунула ему в руку два индивидуальных пакета.
— Только никому не говори. И — ша! Все. Иди.
Она воровато оглянулась, и вдруг лицо ее вспыхнуло еще жарче. Рядом с ней стоял другой солдат с протянутой рукой. У него было унылое и вместе с тем лукавое лицо и нос, запачканный землей.
— А мне?
— Ну, так я и знала. Одному дай. Другому дай. А я с чем останусь? Мне людей надо перевязывать. Иди себе.
Но он продолжал стоять с неподвижно протянутой рукой. Она плюнула и положила ему в руку индивидуальный пакет.
— И чтоб я вас здесь больше не видела. Ну? Кому я говорю? Идите, воюйте. Нечего здесь...
Они подтолкнули друг друга локтями, подмигнули и пошли, грубо шурша плащ-палатками, в туннель, шлепая по воде сапогами. Высоко над головой, в голубом просвете, меж трех тяжелых движущихся облаков, показался маленький немецкий корректировщик. Он неторопливо кружился, делая восьмерки. Потом он улетел. Все замерли, ожидая артиллерийского налета. Общее душевное напряжение дошло до предела. Клава озабоченно посмотрела вверх, потом в направлении противника. Она вытерла рукавом пальто пот, выступивший у нее на лбу. На ее худых щеках заиграл легкий румянец. Она села на землю, прислонившись к колесу «виллиса». Все звуки, которые слышались вокруг, — легкое чирикание пуль, тоненькое посвистывание мин, отдаленный грохот бомбовых ударов, автоматные очереди, рев коров, — все эти звуки как бы отошли на задний план, как бы вышли из зоны нашего внимания, очистив место тишине, на фоне которой мы должны были уловить зловещее дуновение издали приближающеюся первого немецкого снаряда. Но в это время вдруг разразилась короткая июльская гроза. Все окуталось темным и душным дымом ливня. Предметы, люди и формы местности потеряли очертания — стали дымчато-серыми. Стеклянные иглы ливня косо пробежали по колено в ручье, заставляя его кипеть и дымиться. С пироксилиновым треском на голову посыпались сухие ящики грома. При сернисто-едком блеске молнии мы увидели, как генерал и адъютант вскочили на ноги, перемахнули через рельсы и скрылись по ту сторону насыпи. Вслед за ними на ту сторону стала быстро перебираться и наша моторизованная пехота.
— Ох, батюшки, — сказала Клава, прижав руки к сердцу.
Она вскочила и побежала в трубу туннеля. Через минуту она вышла оттуда, гоня перед собой корову. Корова бежала тяжелой, неуклюжей рысью, и ливень вдребезги разбивался об ее сразу потемневшую шкуру. Клава бежала за коровой, придерживая у подбородка накинутое на голову пальто. Ее узкие губы были яростно сжаты. На лицо падали мокрые пряди волос. Она шлепала кирзовыми сапогами по бурному ручью. За ней две суетливые старухи с белыми от ужаса глазами тащили из трубы туннеля сундук.
— Ну, что же вы? — крикнула Клава, пробегая мимо меня, и сердито дернула плечом.
Я понял и побежал в туннель. Пока все вокруг было окутано темным дымом обложного ливня, следовало эвакуировать туннель. Я схватил за повод двух лошадей, жавшихся к стене, и выбежал вместе с ними из туннеля. Люди сразу поняли, что от них требуется. Я никак не предполагал, что в туннеле может поместиться столько народу. Только они все бросились бежать, гоня перед собой скотину и таща свои мешки и пожитки. Оказалось, что у них есть и тележки. Они выкатывали на тележках сундуки, жестяные корыта, кровати, матрасы. Они крестились при каждом ударе грома, и при вспышках молнии у баб на руках блестели серебряные обручальные кольца. Толпа пробежала по лощине и скрылась в глубине за поворотом. Ливень продолжался, но теперь в его душную среду, как из распахнутых ворот, ворвался очищенный грозой сильный, свежий и роскошный запах на сотни километров цветущей гречихи, поспевшей ржи, ромашки, чернозема, укропа. И две девушки-санитарки, с наслаждением подставив головы под ливень, мыли волосы дождевой водой, которая щедро лилась на них с неба. Они мыли волосы мылом. Мыльная пена, взбитая на кудрявых волосах, текла по веселым, раскрасневшимся лицам. Они выжимали волосы, полоскали их, снова мылили и снова полоскали под теплыми потоками июльского ливня. Они были очень рады, что им так хорошо удалось воспользоваться случаем помыть голову. Они мыли друг другу волосы, и я слышал, как они между собой разговаривали, перебивая друг друга и хохоча.
— Покрепче, Галичка, покрепче, — говорила одна, — не стесняйся. Дери, отдирай.
— Я и так деру изо всех сил.
— А ну-ка еще намыль.
— Я и так мылю.
— Мыль, не жалей. По крайней мере, будем наконец с чистыми волосами.
— Ух, какая мягкая водичка!
— Красота!
Они мыли друг другу головы земляничным мылом, и вокруг них стоял благоухающий запах теплой и свежей земляники, который смешивался с горьким, медовым запахом гречихи.
— Катя, ты уже себе платье в военторге по ордеру взяла?
— Взяла.
— А я еще не успела. Хорошее платье?
— Ничего себе. Голубенькое, вискозное. Очень приличное.
— Надо сбегать, а то расхватают.
— А ты не зевай.
Мыльная пена падала в ручей, и ее уносило течением в трубу туннеля.
В это время с насыпи, сгорбившись, сбежал генерал, скользя и разъезжаясь сапогами по мокрой траве. Он перепрыгнул через ручей и протянул мне какой-то ярко-красный, глянцевитый предмет, похожий на печень.
— Возьмите, — быстро сказал он.
— Что это?
— Пистолет, который я приказал для вас достать лейтенанту.
И он сунул мне в руку маленький пистолет в кобуре, сплошь залитой кровью.
— С убитого немца? — спросил я.
— Нет. Это пистолет лейтенанта.
— Что случилось? — закричала Клава, подбегая к нам.
— Ничего не случилось, — сказал генерал сумрачно.
Он некоторое время молчал. Дождь стекал по его черному от копоти лицу. Он снял фуражку и вытер серую голову платком. Потом он надел фуражку.
— Лейтенант убит, — сказал он.
Клава всплеснула руками.
— Возьмите, — сказал генерал решительно. — Выполощите кобуру в ручье, а свой «бреветтато» выкиньте.
Я некоторое время стоял, не зная, что делать, и держал перед собой окровавленную кобуру с пистолетом лейтенанта. Все это было, как во сне. Потом я вынул из кобуры маленький, ладный, чистенький, хорошо смазанный маузер и выполоскал кобуру в ручье.
Дождь прекратился так же внезапно, как начался. Выглянуло очень горячее и очень резкое солнце. Сразу стало жарко. От вымокших солдат валил пар. Из туннеля, согнувшись, вышел маленький офицер в плащ-палатке. Это был командир батальона моторизованной пехоты. Ему было жарко. С плащ-палатки текла вода, и плащ-палатка дымилась на солнце. Жаркие, зеркальные отражения уже низкого солнца били в глаза из ручья и луж. Маленький офицер в грязных сапогах с автоматом на шее подошел к генералу и остановился, ожидая приказаний. Из-под его шлема по вискам струился мутный пот.
— Ну? — сказал генерал, хмурясь. — Выбили?
— Никак нет. Невозможно подойти. Они сидят во ржи. Их не видно. А они стреляют на выбор.
Генерал еще больше нахмурился. Он послюнил указательный палец и поднял его вверх, желая определить направление ветра. Генерал был весь мокрый. Его комбинезон почернел. От спины шел пар.
— Подожгите рожь! — резко сказал он.
— Пробовал. Не горит. Сырая.
— Сырая! — сказал генерал раздраженно.
Он некоторое время всматривался в лицо командира батальона, который стоял перед ним навытяжку с автоматом на шее, в темной от дождя плащ-палатке, дымящейся на жарком, сухом солнце. Потом генерал вынул из большого нагрудного кармана свернутую, как салфетка, карту и показал карандашом рубеж, который должен был занять батальон, выбив немцев из ржи перед виадуком. У командира батальона был насморк. Он несколько раз судорожно потянул носом. У него были утомленные глаза, окруженные сетью суховатых морщин, и маленькие подстриженные усики.
