Одна мысль, одно чувство владело мною: сознание ответственности перед родиной, которая доверила мне жизнь нескольких десятков своих лучших, храбрейших сынов — членов моей подпольной организации, — связь с Москвой, адреса, явки, — одним словом, все то, что помогало победе, в особенности сейчас, в дни решительного перелома на всех фронтах. Минутами я даже переставал чувствовать тяжесть своего измученного тела, переставал чувствовать боль, и меня как бы весло на крыльях сквозь развалины этого страшного мертвого города, иногда встававшие на моем пути, как беспорядочное скопление черных декораций, осыпанных воспаленными звездами.
Я помню громадный сквер в центре города. Тонкие деревья, согнутые в дугу, дрожали от норд-оста. Помню широкую асфальтовую дорожку, проложенную по диагонали через этот сквер, помню высокий черный памятник Воронцову в плаще, седом от инея. Узкая фигура Воронцова, как бы слабо начертанная мелом на фоне звездного неба, проплыла мимо меня в воздухе, как прозрачный призрак. Я прошел по диагонали через весь сквер и снова стал переходить из улицы в улицу. В тех местах, где были разрушенные дома, становилось немного светлее. Светлее было и на перекрестках. Там было больше звезд.
Я подходил к какому-то перекрестку, когда увидел перед собой на углу две человеческие фигуры. Они как раз в ту минуту закуривали. Маленький огонек зажигалки среди кромешной тьмы показался мне большим, как костер. При его свете я хорошо рассмотрел этих двух. Я сразу понял, кто это такие. Это, несомненно, были два агента, совершающие свой тайный ночной обход. Они всегда ходят попарно. На перекрестке они разделяются: один идет по одной улице, другой — по другой. Таким образом, они обходят квартал и снова встречаются на перекрестке. Человек, попавшийся на их пути, никуда не может уйти от них, если бы даже он и повернул назад. Они обменялись несколькими словами и разошлись. Один свернул за угол, а другой пошел прямо на меня. Я уже слышал стук его сапог и запах ворвани. Его силуэт по очереди закрывал выбеленные стволы акаций. Несомненно, он тоже видел меня. Встреча была неизбежна. Переходить на другую сторону улицы не стоило: он все равно остановил бы меня. А у меня не было никакого оружия. Ах, если бы у меня был хотя бы простой перочинный нож! Сейчас он подойдет ко мне вплотную, осветит фонариком и потребует ночной пропуск. Тогда я сделал единственное, что мог сделать. Не меняя шага и продолжая свистеть из «Графа Люксембурга», я круто повернул и подошел к первым попавшимся воротам.
Я попытался открыть их, но они были заперты. Тогда я взялся за толстую проволоку звонка и несколько раз дернул за нее. Проволока зашуршала, завизжала, раскачивая где-то в глубине двора колокольчик, и через несколько мгновений колокольчик раскачался и зазвенел. Я никогда не забуду резкий, неровный звук этого медного, валдайского колокольчика. В мертвой тишине мертвого города он показался мне громким, как набат. Я еще раз нетерпеливо дернул за проволоку, и в эту минуту меня осветили фонариком.
— Документы, — негромко сказал простуженный голос по-русски, но с омерзительным румынским акцентом.
Я не видел человека. Я видел только свет фонарика, бившего мне в лицо, я чувствовал запах ворвани. Теперь у меня оставался только один выход. Я собрал все свои силы, развернулся и наугад ударил в темноту кулаком. К счастью, я не промахнулся. Я был так разъярен, что не почувствовал ни малейшей боли, хотя мой кулак изо всех сил ударился в его костлявую скулу. Я в темноте схватил его за плечи, нашел его горло и, преодолевая боль раненой левой руки, обеими руками задушил его. Колокольчик в глубине двора еще не перестал качаться и побрякивал. Я взял труп сзади под мышки и поволок к лестнице, которая вела с улицы в подвал и столкнул его вниз. Надо было торопиться. Я опять нетерпеливо позвонил. На этот раз в глубине двора послышались тяжелые шаркающие шаги. Я почувствовал что-то под ногами. Это была, по-видимому, «его» шапка. Я поднял шапку и швырнул вслед за ним в подвал. Это была такая же кубанка, как и у меня. От нее тоже пахло ворванью. Меня чуть не стошнило. В эту минуту ворота открылись. С тем же не покидавшим меня ни на один миг чувством человека, для которого нет и не может быть никаких препятствий, я, громко свистя из «Графа Люксембурга», прошел мимо дворника во двор. Впрочем, я не знаю, был ли это дворник или дворничиха. Я, не останавливаясь, как призрак, прошел мимо какой-то маленькой, согбенной, что-то старчески бормочущей фигуры, закутанной в тулуп и позванивавшей связкой больших ключей. Я услышал за собой тягостный кашель и такой горестный, такой глубокий, скрипучий вздох, что у меня сердце перевернулось от жалости к этому неизвестному мне человеку, которого я даже не успел рассмотреть. Но мне почудилось, что все горе растерзанного и лишенного души города выразилось в этом тягостном, скрипучем кашле и вздохе.
Совершенно не обдумывая своих поступков, я прошел строевым шагом через весь двор, обогнув обледеневший фонтан с каменной пирамидой посредине и с чугунной цаплей на этой ноздреватой пирамиде. Корпус четырехэтажного дома находился в глубине двора. При слабо льющемся свете звезд со своими слепыми, черными окнами он показался мне мертвым, угрожающе страшным и вместе с тем почему-то до ужаса знакомым, хотя я мог бы поклясться, что никогда здесь не был.
Единственная наружная дверь вела в дом. Она была открыта. Она резко чернела. Я поднялся по трем обледеневшим ступеням и вошел в лестничную клетку. Входя, я слышал, как дворник, гремя ключами, запирал ворота.
В лестничной клетке было совершенно темно. Я протянул руку в сторону и нащупал косяк какой-то двери. Я провел рукой по рваной клеенке и натолкнулся на почтовый ящик. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я постучал кулаком в дверь. Я постучал не робко, но и не требовательно. Я постучал так, как стучат знакомые. И тотчас дверь открылась. Можно было подумать, что меня ждут.
— Прошу вас, — сказал женский голос из темноты. — Извините, у нас темно, опять нет тока. Пойдемте. Не ударьтесь.
Она закрыла дверь на ключ и на цепочку, взяла меня за рукав и повела по темному коридору, сильно пахнущему дезинфекцией. В глубине слабо светилась полуоткрытая дверь.
— Я была уверена, что вы уже не придете. Я не знала, что у вас есть ночной пропуск. И все-таки вас ждала, ждала, — шепотом говорила женщина. — Она только что заснула. Она весь день страшно металась. Я думала, что сойду с ума. Я клала ей на голову лед. Я правильно поступила?
Мы вошли в маленькую, страшно холодную комнату, показавшуюся мне черной от копоти. На обеденном столе без скатерти в блюдечке с маслом горел фитиль, скрученный из ваты. Маленький язычок пламени колебался над обгорелым краем блюдца, шатая на стенах громадные тени стульев и решетки кровати. Стены смугло искрились, как бы посыпанные бертолетовой солью. Я понял, что стены заиндевели.
Женщина взяла блюдечко с огоньком и подняла его над кроватью. Тени на стенах переместились, и стены заискрились еще волшебней. Женщина была в валенках, в пальто, в платке. Ее лица почти не было видно. Торчал только заострившийся нос. Но, судя по голосу, это была молодая женщина.
На кровати, укрытая горой шуб, лежала на спине девочка лет тринадцати с очень нежным, очень прозрачным и вместе с тем воспаленным лицом, с потрескавшимися губами, казавшимися совсем черными, с остановившимися, ничего не видящими светлыми глазами за решетками слипшихся ресниц. На ее лбу лежал свисший на сторону пузырь со льдом. Она стонала и быстро разговаривала в бреду, двигая мучительно сжатыми бровями и дико озираясь по сторонам. Женщина поправила на голове девочки пузырь со льдом и обратила ко мне глаза, полные слез.
— Вы видите? — сказала она шепотом и вдруг впервые увидела меня.
Ее глаза расширились. Она вскрикнула. Ее рука с блюдечком задрожала.
— Кто вы такой? — закричала она в ужасе. — Что вам здесь надо?
И в тот же миг я увидел в углу комнаты свое отражение в узком туалетном зеркале, туманном от холода. Страшный, небритый, с красными, воспаленными глазами, с расцарапанным лицом, с засохшей кровью на пальцах левой руки, в грязном полушубке и с кубанкой, надвинутой на лоб, я сам показался себе страшным. А она стояла передо мной, дрожа всем телом, и продолжала кричать, повторяя:
— Что вам здесь надо? Кто вы такой?
Я совершенно не представлял себе, куда я попал и что надо теперь делать. Я только твердо знал, что если она не перестанет кричать, то разбудит весь дом, и тогда я наверняка погиб. И я в первый и, по всей вероятности, в последний раз в жизни растерялся. В самом деле, что можно было сделать? Я почувствовал, как силы оставляют меня.
Для того чтобы не потерять сознания, я схватился за стол и сел на первый попавшийся стул. Я снял шапку, положил руки на стол, положил голову на руки и, теряя сознание, успел только пробормотать:
