Баян был уже слишком пожилой, чтобы метать, как когда-то, молнии и катить долами громы. Сидел на возвышении седой, как лунь, и вполне ссутулившийся, а еще порезанный бороздами-морщинами. По нему видно, силится собраться с мыслями, а собраться не может. Гнев оттесняет их или старость не может отыскать в закоулках памяти желаемое? Ей-богу, младшим и башковитым неудобно стало за него. Кричат: Ясноликий, а где она, эта ясноликость, когда предводитель их больше на зловещего похож? Величают мудрым среди мудрых, а он никак не может представить ее. Ей-богу, потому и выбирает золотую середину, что старый уже. Если бы не былая слава, давно бы сказали: «Иди, старик, доить кобылиц на выпасах, уступи место другому предводителю». Но слишком велика она, слава Баянова, чтобы посметь сказать вслух то, что позволяла себе тайная мысль.
— Напишем гнев свой на папирусе, — все-таки надумал Баян, — и пошлем его яко предостережение императору Византии и особо предводителям антов. Если обернется так, что мы все-таки встрянем в сечу с ними, пусть знают, почему встряли. Пишите, — повелел писцу и снова замолчал, даже прикрыл, сосредоточиваясь, глаза.
Послание не было таким гневным, каким хотели бы видеть его советники, но, все же, оно не скрывало того, что думали они и чего жаждали.
«Милостивый император! — размеренно диктовал каган. — К нам пришел неутешительный слух, а народ склавинский утвердил его и свидетельствами, что ромейские легионы, повинуясь твоей воле, перешли недавно Дунай и двинулись в склавинскую землю как карающая и своевольная сила. Весьма удивлены и возмущены этим твоим поступком, император. Несколько лет назад заключали мы с тобой договор и клялись, что река Дунай будет отныне мироносным рубежом ромейской и аварской земли, нам — к вам, вам — к нам, а также к подвластным нам, аварам, славянам не свободно будет ходить, что будем жить теперь в мире и согласии. А где он, тот обещанный мир, и где согласие? Или вам, ромеям, не известно, что земля Склавинская с тех пор, как гулял там аварский конь и возносился над поверженными склавинами победоносный аварский меч, принадлежит аварам? По праву перенявших возможность и славу принадлежит, василевс! Зачем же пошел туда и берешь то, что является нашим? Или это не такая же татьба, в которой ромеи так громко попрекают других? Или друзья и добрые соседи делают так? Хотели бы знать, как понимать эту поход? Неужели империя стремится к новой сече с аварами? Остаюсь верен нашей договоренности и ожиданию к лучшему.
Каган аваров, гепидов и славян Баян».
Антам писали другое послание, их не попрекали за нарушение мира и согласия, зато уверяли: если переступят рубежи склавинской земли, авары будут считать их своими супостатами и действовать по отношению к ним так, как велит действовать совесть каждого, на кого посягают тати.
— Гонцы, что доставят наше послание Таргиту в Константинополь, найдутся, — вслух размышлял каган. — А кого пошлем послом к антам?
— Позволь мне, — воскликнул Апсих. — Я быстро угомоню их.
— Ты здесь нужен, — сразу же, не раздумывая, ответил ему Баян. — Кто знает, как повернется, может, придется собирать турмы и вести на одного из супостатов. Поедет, пожалуй, Калегул.
Брат не представил кагану такой рвения, как хакан-бег. Поднялся медленно и сказал:
— Ты действительно так думаешь, Баян?
— Не считал бы, не называл твоего имени.
— Может, именно мне и не стоит отправляться к антам и появляться им на глаза.
— А это почему?
— Разве каган не помнит, как произошла смерть Мезамира? Младший брат является сейчас у антов предводителем. Он был тогда и все видел.
— Ну и что?
— Может отомстить мне теперь, а через меня и всем аварам.
— Когда это было? И ты давно уже не отрок, и ант не узнает тебя, Калегул. А узнает, что же, этим мы и проверим, какой из него предводитель.
Калегул, видно, не понимал чего-то, долго мялся и приглядывался к месту, на которое должен сесть. Этим воспользовался один из Баяновых сыновей, что ходили уже в тарханах, и вырвался вперед.
— Позволь мне, отче, пойти к антам.
Это был Икунимон, его Баяна, утешение и надежда. Всего лишь двадцать пять лет за плечами, а вон, какой сильный и статный стоит перед отцом, и какой доброликий. Точнехонько таким был он, Баян, в молодые годы, даром, что матери у них не одной крови. Вот только уверенностью в себе, пожалуй, и юный Баян не мог бы сравниться с Икунимоном. Оно и понятно: не чей-то там — каганов сын, не какой-то там — самый миловидный из всех миловидных и самый отважный среди отважных. Однако не только аварские девы гомонят между собой, воины, которые были с Икунимоном в сечах, также.
— Хочешь возглавить посольство или вместе с Калегулом, как один из послов пойдешь?
— А почему вместе? Калегул отказывается, тогда я. Ближе узнаю антов, своих супостатов в будущем, если буду возглавлять посольство.
Отвага его приятно щекотала Баяново сердце. Так, что окинул бы всех, присутствующих на совете, умиротворенным взглядом и сказал: быть, по-твоему, сынок. Но что-то не позволяло поступить так. Боялся, что Икунимон слишком молод для такой поездки, может привезти от антов не мир, а супротивно тому — охваченных гневом антов и сечу? А если именно молодому и повезет вразумить антов, не допустить их вторжения? Где молодость, там отвага, а где отвага, там и победа. Любого к антам не пошлешь. Слать надо известного и такого, что ему достаточно ума. Икунимон всем есть такой. Может, действительно стоит остановить свой выбор на нем? К той славе, что имеет сын как воин и тархан, победа в посольском поединке с супостатом аваров не была бы лишней. А так, он, Баян, на склоне лет уже, в последнее время чувствовал себя совершенно ослабшим в силе. Чтобы каганом после него стал Икунимон, а не скромный и более уважаемый воинами Дандоло, этой победы Икунимону же не помешало бы. И все же страшно посылать своего любимца именно к антам.
«Разве так сделать, — рассуждает и присматривается к советникам, — чтобы авары поверили: победу в посольском поединке с антами получил Икунимон, главенствующим в аварском посольстве назначить его. Калегулу же шепнуть: „Дойдет до переговоров — бери их на себя. Икунимон пусть будет первым советником при тебе и надежной обороной. А что, это мысль“».
— То, что возлагаем на тебя, очень много значит в судьбе поколений наших. Понимаешь это, сынок?
— Почему нет? Должен задержать антов на рубежах земли склавинской, не допустить их вторжения в Склавинию.
— Если справишься с этим, наибольшего почета достоин будешь. Запомни, удержишь уже занесенный над нами меч, считай, положишь Склавинию к ногам родов аварских. Чтобы это произошло, пойдешь к антам в паре с Калегулом. Опыт придет, в случае чего, на помощь молодости, а молодость — опыту.
XXXVIII
Императора Маврикия не очень смутило каганово послание: у него там, за Дунаем, как и к югу от Дуная, сила, способная угомонить любого. Это не собранные наспех когорты, это палатийское войско, варвары. Угомонит оно или вовсе вышвырнет с Придунавья склавинов, возьмется и за тебя, жди. И все же что-то не давало покоя Маврикию. Больше того, видимо, его вторжением в земли склавинов недовольны не только авары, но и анты. Эти не ограничиваются посланием, сами стучатся в Августион, требуют разговора.
— Аварам дайте ответ на послание и во всем. — Говорит сенаторам. — А этих, антов, придется выслушать.
— Что же скажем, выслушав?
— Прежде, должны заверить их, что виновны в раздоре склавины. Они вот уже много лет не прекращают татьбы на византийских землях, только и делают, что вторгаются в рубежи империи, грабят народ, даже поселяются на территории Византии вопреки воле императора. Если анты так очень болеют за судьбу склавинов, пусть угомонят их. Не будет татьбы, посягательств на чужую землю, не будет и нашего присутствия за Дунаем.
Маврикий отмалчивался некоторое время, не иначе как выискивал чего-то.
— Кто из антов пришел на переговоры с нами? А — стольник Светозар. Несколько лет назад учился в высшей школе Константинополя и был вознагражден этим титулом за успешное овладение науками. — Вот как! Ну что ж, это может и к лучшему. Завтра пригласите его ко мне.
Немного добился Светозар, повидавшись с императором, так немного, что вынужден был сказать ему напоследок:
— В таком случае между антами и ромеями нет больше договора о мире и согласии.
— Как? — не поверил Маврикий. — Такого не может, быть!
— Но так есть. Была, василевс, договоренность не переступать Дунай, считать его пожизненной границей между ромейскими и славянскими землями. А вы переступили.
Император начал отступать, вертелся, как если бы необъезженный жеребец под седлом, но Светозар оставался непреклонным, знай, своего добивался: либо империя отзовет свои когорты из Склавинии и тем недвусмысленно подтвердит, что имеет твердое намерение и дальше жить со славянами в мире, или между ней и антами будет сеча. Пришлось уступить Маврикию: пообещал найти со склавинами угодный для них и империи язык, а найдет — сразу станет так, как было: ромеи будут сидеть на своей земле, славяне — на своей.
