— Зато неудачно. К сожалению, вы живы.
— Повторяю — о чём будете говорить со мной?
— Не я вас вызывала, а вы затребовали меня. Значит, вам надо со мной говорить. Мне хотелось убить вас — и только.
— Что ж, начало разговору положено. Итак, почему вам понадобилось рассправиться со мной?
Она зло усмехнулась.
— Разве вы сами не сказали причину? Месть за обманутого мужа, за бедного супруга, так вы выразились.
— А честно ли горевать об обмане человека, профессией которого было обманывать других? Предателя предали, нормальный акт в схватке двух борцов. Вы умная женщина, Анна, и должны понимать, что судьба одного из многих шпионов наших врагов неравнозначна жизни главы правительства…
— Вы слишком много приписываете своей личности, Семипалов! Глава государства — Гамов.
— Государства, Анна! А глава правительства всё же я. Кстати, если бы под дулом вашего импульсара оказался Гамов?..
— Отвечаю сразу — нет! Я хотела убить вас.
— Платить за неудачу одного шпиона актом государственного террора?
— Нет! — опять воскликнула она. Она сдерживала себя, но свойственная её натуре страсть вырвалась. Она приподнялась, схватилась руками за стол. — Я мстила не за Жана! Я люблю мужа, но не преувеличиваю его значения.
— Садитесь! — приказал я. — И держите себя пристойно. Охрана может услышать ваш крик. Итак, вы мстили не за Войтюка. Перед кем же я так страшно провинился, что понадобилось хвататься слабыми женскими руками за боевой импульсатор?
— Я — флора! Неужели и это вам ничего не говорит?
— А что может сказать одно словечко? Флора так флора. Ну и что?
— Муж достаточно виноват сам, чтобы ещё мстить за него. Я мщу за мою маленькую страну, над которой вы так поиздевались.
— Вот оно что! Флора — значит «жительница Флории». Да, верно, мы выправили прежние ошибки в отношении с Флорией. Вы это имеете в виду, Анна?
— Именно это! Но не исправление ошибок, как вы это называете на своём лживом языке, а те ущемления, тот урон, то безмерное зверство… Всё то, что вы обрушили на мою крохотную, мою несчастную страну!
— Ущемления, урон, зверство — даже безмерное! А бывают зверства в меру?
— Вы отлично понимаете меня!
— Если перейдёте от ругани к фактам, наверно, пойму. В чём же я так провинился перед вашей страной, что понадобилось меня казнить?
Она уже не говорила, а захлёбывалась гневными словами. Её распирала ненависть. Её страна внезапно выброшена из мира довольства, из царства относительного благосостояния в пучину бесправия и нищеты. Границы закрыты, на дорогах воинские посты, снабжение извне оборвано, даже электричество не поступает, даже тепло иссякло — целый народ вдруг ввергнут в мир холода, темноты и недоедания. И это чудовищно! Оборваны цивилизованные связи, только обмен товара на товар, примитивный порядок дикарства!.. А как произвести товары, если нет сырья для них? Заводы останавливаются от нехватки электричества и тепла, изделий на обмен всё меньше и меньше — впереди мёртвая остановка, паралич хозяйства. И вымирание людей! Вот на что нацеливается правительство! А чтобы ускорить деградацию народа, всем латанам приказано покинуть Флорию, а среди них мастера, инженеры, учёные — люди, без которых не функционировать хозяйству. Флоров, рассеянных по Латании, насильно выселяют на родину, а это либо молодые солдаты, освобождённые от воинской службы, либо учащиеся институтов Адана и Забона. Что способны сделать для спасения своего края такие юнцы? Они лишь умножают жаждущие рты, лишь усиливают обнищание несчастной Флории. Террор, до того угрожавший лишь прямым преступникам, обрушился на целый народ! Как с этим примириться? На массовый террор против народа единственный ответ — террор против террористов!
Она говорила, а во мне сгущалось негодование. Результаты созданной мной политики были именно такими, каких я желал. Я ненавидел эту красивую женщину — не потому, что она пыталась меня убить, а по причине куда глубже — в ней сконцентрировалось всё то, против чего восставала моя душа.
— Меня радует ваше объяснение, Анна! Вы раскрыли, как эффективны мои действия, как они справедливы, да, справедливы, это слово точно.
— Справедливо разорение целого народа?
— Нет, Анна, не разорение народа, а возвращение его в естественное состояние. Скажу это всему вашему народу! Попрошу у Исиро специальный стереочас для обращения к флорам. Теперь слушайте и не перебивайте — вам первой выскажу то, что завтра услышат все.
И я сказал, что Флория — страна, изначально обиженная природой. В её недрах и на поверхности нет нормального фундамента благосостояния общества. Она лишена угля, нефти, газа, энергоносителей — всё тепло и весь свет должна получать извне. В ней не растёт хлопок, нет пастбищ для овец и верблюдов — все ткани она ввозит, а не производит. В ней нет металлов, она не способна на своём сырье наладить самое примитивное машиностроение, даже кухонной посудой не обеспечит свои семьи. В ней не хватает лесов, чтобы создать химию, бумажное производство, мебель. И скудная её земля родит мало хлеба — на завтраки ещё хватает, а на обед и ужин надо ввозить. Даже животноводство даёт слишком мало для вывоза, оно не обеспечит и четверти нужд в тепле и свете, одежде и хлебе, цементе и асфальте…
— Я и без вас знаю, что моя родина не одарена природой.
— Можно знать и не понимать. Вы не понимаете, что Флория может цивилизованно существовать лишь как часть другого общества.
— Сотни лет жили самостоятельно — и не гибли!
— Как жили? При свечах и коптилках, в грязи, в рванье, с тараканами и клопами! И никакое трудолюбие не давало выхода из нищеты.
— Зато мы сами распоряжались собой. Так было до того, как нас покорила Латания! И никакие поблажки Маруцзяна!..
— Вот, вот — поблажки Маруцзяна! Вы подходите к сути, Анна. Нет, Латания не покорила вас, а ввела равноправным членом в свою общую семью. Я враг Маруцзяна, но не одно же плохое он делал! И то, что вы назвали поблажками, было естественным распределением общих семейных благ. А в семье ведь каждому выдаётся не то, что сам он заработал, а то, что ему может выделить вся семья. И ребёнок, ничего не зарабатывающий, получает зачастую больше главы семейства, на трудах которого оно держится. Слабосильному выделяется лучший кусок, а вовсе не то, что он реально мог бы сам произвести. Таковы семейные обычаи! И каждый член семьи чтит эти священные обычаи, ибо в них высшая справедливость!
— Ещё раз спрашиваю — зачем вы мне рассказываете прописи?
— Вы преступно нарушаете их, вот почему надо напоминать. Вдумайтесь в чудовищность событий! Может ли в семье слабосильный возгордиться, что зарабатывает меньше, а получает больше, чем его братья и сёстры? Может ли он сказать им: «Вы ничтожества, ибо я ем фрукты и колбасы, а вы пробавляетесь кашей и супом?» Потерпели бы такого братца в семье? А ведь вы, флоры, именно такой слабосильный братец, который, получая не заработанные им блага, задрал нос перед отрывающими эти блага от себя. Вы вообразили, что вам выделяется самое лучшее из-за вашего превосходства над всеми. Не просто зазнались, а преисполнились национальной спеси. Не благодарили одаряющих вас, а возненавидели их за то, что они вас одаряют. И если в мирное время такую неблагодарность ещё можно как-то терпеть, то в час войны она превращается в государственную опасность. Каждый должен знать, чего он сам реально стоит. Мы не издеваемся, на каждый полученный от вас продукт выдаём равноценный — где же здесь притеснение? Но мы не позволим вам плевать нам в лицо за то, что мы облагодетельствовали вас.
— Не было семейных отношений у наших народов, вы придумали их. Дайте нам уйти от вас. Самостоятельные, мы преодолеем скудость природных ресурсов. Нам помогут зарубежные друзья.
— Хотите получить от наших врагов займы, снова благоденствовать за чужой счёт? Вас одарят за одно то, что вы объявите себя нашими врагами. Превратиться в политических паразитов — этой участи жаждете? А ведь наступит мир — и по военным займам придётся платить. И что тогда? Снова клопы и тараканы, коптилки и свечи, рвань на плечах? Вы можете жить только в большой семье и только при семейном обхождении. Другой судьбы вам не дала сама природа.
— В одной семье с вами мы жить не хотим, генерал! Ещё Маруцзяна мы терпели. Вас — никогда! Вам ясно?
— Вполне. Для вас тоже не должно быть тайной, что мы продолжим политику, побуждающую вас к правдивой оценке самих себя.
Я велел охране увести Анну Курсай, потом вызвал Гонсалеса.
— Как идёт следствие по делу о заговоре Маруцзяна и Комлина против нашего правительства?
— Скоро объявим открытое заседание Чёрного суда.
— Присоедините к обвиняемым Анну Курсай. Она опаснейшая преступница. И не потому, что покушалась на меня, а потому, что фанатичная сторонница политики Маруцзяна.
