Париж не полностью порвал связи с былой бурной жизнью и городскими празднествами. Как показал май 1968 года, город по-прежнему является горнилом, очагом. Противоречие высокого уровня: если политическая власть и класс-гегемон хотят, чтобы город сохранил мировую репутацию, то не в их интересах загасить этот очаг; ведь репутацией этой он обязан именно своей дерзости, исследованию возможного и невозможного, пресловутому культурному развитию, разнообразию действий и действующих лиц – народа, интеллигенции, студентов, художников и писателей. В то же время политическая власть и властвующая в экономике буржуазия опасаются этого брожения, жаждут задавить его под гнетом пагубного централизма в принятии решений.
В Париже, как и в любом другом городе, еще заслуживающем этого имени, по-прежнему действуют связанные эффекты централизации и монументальности. Эти процессы основаны на пространственном вовлечении-исключении, вызванном вполне определенной причиной: центр объединяет, лишь отдаляя и рассеивая, монумент притягивает, лишь отстраняя. Отсюда неизбежное производство различий путем редукции прежних особенностей – этнических, «культурных», национальных. Городскую жизнь остановить невозможно. Сделать ее неподвижной – значит ее убить, но убить себя она не позволяет. Городская реальность, подчиненная, разрушенная, стремится сложиться заново; она только в пределе целиком рассеяна на местности и безжизненна. И этот грозный предел труднодостижим… Противоречие между пассивностью и активностью людей – «жителей», «пользователей» – никогда не разрешается целиком в пользу пассивности.
Нет ничего более противоречивого, чем «урбанистичность». С одной стороны, она позволяет отчасти изменить направленность классовой борьбы. Город и городская среда рассеивают опасные «элементы»; они позволяют также наметить относительно безобидные «цели», вроде улучшения работы транспорта или «инфраструктуры». В то же время город и его окрестности становятся театром действий, которые уже невозможно локализовать на предприятиях и в офисах. Город и городская среда – не только среда борений, но и их цель. Как добиться власти, не захватывая локусов власти, не занимая их, не выстраивая новой политической морфологии, предполагающей активную критику прежней морфологии? и, как следствие, самого статуса политического и Политики? К слову сказать, половинчатый компромисс между сельским и городским (предместья) отнюдь не выходит за рамки подчиненного пространства, как считают некоторые, в частности обитатели таких предместий. Он приводит к упадку и городского и деревенского пространства. Он не преодолевает их конфликта; наоборот, он превращает оба этих пространства в магму, которая была бы бесформенной, если бы ее не «структурировало» государственное пространство.
Присвоение политически подчиненного пространства ставит важный политический вопрос, который невозможно решить без радикальной критики политического, Политики и Государства – без отмирания Государства, каков бы ни был путь к нему и сам этот процесс. Оппозиция между присвоенным и подчиненным становится на этом уровне диалектическим противоречием. Присвоение пространства, развитие городской среды, преображение повседневности как преодоление разделения и конфликта между городом и деревней вступают в конфликт с государством и политикой.
В такой перспективе господствующее и подчиненное пространство, предложенное государством его верным и неверным «субъектам»-подданным, есть лишь внешне ненасильственное пространство pax etatica (pax capitalista, применительно к странам капитализма, подобно тому как существовал pax Romana). Абстрактное пространство, по видимости лишенное насилия, содержит его в себе. То же относится и к пространствам, полагающим, будто избежали этой участи, – пространствам пригородов, коттеджей, дач, фальшивых деревень и симулякров природы. Марксистская теория отмирания государства вновь становится актуальной в свете нашей центральной идеи: государственное управление пространством предполагает логику разрушительной и саморазрушительной неподвижности.
VI. 23
Разбивка пространства на три пересекающихся и переплетающихся уровня – публичный, или глобальный (П или Г), личный, частный (Ч) и смешанный, опосредующий, или промежуточный (С), – не лишена для нас определенного интереса. Действительно, в ней социальное пространство расписано и предписано иначе, нежели в политической мысли. С политической точки зрения в пространстве ничто не может и не должно выходить из подчинения, разве что иллюзорно. Власть стремится контролировать пространство целиком и сохраняет его в «разъединенно-соединенном», «дробно-гомогенизированном» виде, разделяя, дабы властвовать. Трехуровневая сетка задает иную перспективу хотя бы потому, что не обособляет пространственные элементы внутри абстрактного пространства. Она учитывает имманентные различия и позволяет предположить наличие «компактных» и в то же время весьма разработанных пространств: мест встречи, проходов, не исключая мест, отведенных для медитации и одиночества. Она соотносится с анализом уровней, в рамках которого различаются (но не разъединяются) «микроуровень» (архитектура, жилье и жилищная среда, ближайшие окрестности), «средний» уровень (город, урбанизм, отношения города и деревни) и, наконец, «макроуровень»: пространственное планирование, благоустройство, национальная территория, глобальное и всемирное. Однако подобные «сетки» ограничиваются классификацией фрагментов в пространстве, тогда как предметом познания является его производство.
VI. 24
Политическая власть как таковая порождает одно имманентное противоречие. Она контролирует краткосрочное: потоки и конгломераты. Подвижность составных элементов и формант социального пространства нарастает; это относится, в частности, к «экономике» как таковой: энергетическим потокам, потокам сырья, рабочей силы и т. д. Контроль предполагает неподвижные учреждения, центры принятия решений и действия (насильственного или ненасильственного). Кроме того, некоторые важнейшие виды деятельности (педагогические и даже игровые) также требуют долгосрочных сооружений. Следует отметить, что подвижность потоков и конгломератов почти не связана с природными ритмами и циклами. Тем самым рождается необычное, специфическое противоречие между временным и устойчивым, которое трудно разрешить централизованной власти. Разнообразие пространственных форм, гибкость практики, а также вариативность функций, полифункциональность и дисфункциональность лишь обостряются. Проложит ли тело путь к своему реваншу в промежутках между ними? Что произойдет с первичной и вторичной природой?
VI. 25
В эти промежутки стремятся проникнуть изображения и знаки, мир знаков и образов. Знаки счастья и благополучия. Знаки и образы природы и Эроса. Знаки и картины истории, подлинности и стиля. Знаки мира: мира иного и иного, нового мира. Всяческие «нео», потребляемые как новинки, – и знаки древнего, почтенного, вызывающего восхищение. Образы и знаки будущего. Знаки и картины урбанизма.
Мир изображений и знаков, который кладет конец старинному «миру» (mundus est immundus), расположен по краям бытия, между тенью и светом, между (абстрактным) осмыслением и (видимым-читабельным) восприятием. Между реальным и ирреальным. В интервалах, в промежутках между ними. Между переживанием и мыслью. Привычный парадокс: между жизнью и смертью. Этот мир стремится выглядеть прозрачным (то есть чистым) и внушающим доверие, ибо он обеспечивает согласие между ментальным и социальным, пространством и временем, внешним и внутренним, потребностями и желанием. Ибо он един – во (вновь обретенном) единстве дискурсов, языка как системы, мышления как логики. Он выдает себя за истинный мир, и, быть может, по праву, – тем самым еще больше компрометируя Истинное (абсолют). Он властвует благодаря прозрачности. И при этом отсылает к непрозрачному, природному (не к «природе», но к знакам природы).
Этот мир полон ловушек: самый большой мир-ловушка, мир-западня. Все содержащее кроется по углам, на обочинах. Говорят об искусстве, о культуре, а речь идет о деньгах, рынке, обменах, власти. Говорят о коммуникации, общении, а речь идет об одиночестве. Говорят о красоте, а речь идет о бренде. Говорят об урбанизме, а речь не идет ни о чем.
Мир изображений и знаков завораживает, он обходит стороной и размывает проблемы, отвлекает от «реальности», то есть возможного. Он занимает пространство, означивая его, подменяя пространственную практику ментальным, то есть абстрактным, пространством; при этом пространства, иллюзорно сведенные воедино в абстракции знаков-образов, остаются разделенными. Различия заменяются знаками дифференциации, а значит, произведенные различия заранее вытесняются различиями индуцированными и сведенными к знакам.
