Мир изображений и знаков завораживает, он обходит стороной и размывает проблемы, отвлекает от «реальности», то есть возможного. Он занимает пространство, означивая его, подменяя пространственную практику ментальным, то есть абстрактным, пространством; при этом пространства, иллюзорно сведенные воедино в абстракции знаков-образов, остаются разделенными. Различия заменяются знаками дифференциации, а значит, произведенные различия заранее вытесняются различиями индуцированными и сведенными к знакам.
Однако рассеивающееся пространство образов и знаков лишено устойчивости и плотности. Оно ускользает. Оно постоянно, до головокружения, нуждается в обновлении. Настолько, что порой кажется, будто этот мир исчезнет, провалившись в какую-нибудь дыру, разлом, стоит лишь его расширить. Экзистенциальная – или экзистенциалистская – иллюзия: стоит кому-то сказать необходимые слова или совершить необходимые жесты, как мусоропровод заработает. Не стоит на это рассчитывать! В пространстве образов и знаков среди прочих ловушек есть и иллюзии. Чтобы развеялся фиктивно-реальный мир изображений и знаков, нужно нечто большее, чем магическая формула или ритуальный жест – чем слова философа или жесты пророка.
В «реальности» можно выделить причины и мотивы, не позволяющие чарующему и двойственному миру изображений и знаков оказывать долгосрочное влияние. Продукты и производственные операции становятся все разнообразнее; данный процесс связан с разделением труда, но не совпадает с ним. Значение того, чем окружено изготовление предметов в собственном смысле, возрастает, а роль ручного труда и локальных исполнительских задач на предприятии неуклонно снижается. Можно вести речь о «расширении непроизводственного сектора» в промышленности. Концепция продукта, учитывающая предполагаемые или стимулируемые «потребности», выявление или манипуляцию ими, а следовательно, обработку многообразной информации, играет важнейшую роль. Отсюда – все более сложная организация производительного труда, поскольку концепция наталкивается на рентабельность и жизненные циклы продуктов диверсифицируются. Вокруг предприятий множатся «обслуживающие фирмы», филиалы и субподрядчики. Еще одним следствием этого оказывается вовлеченность городских центров (традиционно именуемых городами) в интеллектуализацию производственного процесса (традиционно именуемую ролью науки в производстве, познанием как производительной силой). Что влечет за собой силовые, основанные на власти и престиже отношения между заинтересованными группами – учеными и промышленниками.
Можно вполне уверенно утверждать, что процесс производства вещей в пространстве (самых разнообразных, так называемых потребительских) не столько закрепляет, сколько подрывает его гомогенизацию. Некоторые дифференцирующие черты, обусловленные не только ландшафтом и ситуацией, то есть географически заданным пространством, могут проявляться отчетливее. Так называемый экономический процесс движется к разнообразию[172]; тем самым подтверждается гипотеза, согласно которой гомогенизация сегодня проистекает не столько из экономики как таковой, сколько из политики; абстрактное пространство служит орудием власти. Пространственная практика вообще и процесс урбанизации в частности (распад города, разрастание городской сети, образование центров) обусловлены не только промышленным ростом, взятым по отдельности, в его количественных результатах или технологических аспектах. «Город» нельзя помыслить ни как предприятие, более обширную производственную единицу, нежели завод, – ни как потребительскую единицу, подчиненную производству.
Из предшествующего анализа следует, что отныне социальное пространство (пространственная практика) потенциально достигает определенной степени свободы по отношению к абстрактному пространству количественно исчисляемой деятельности, а значит, чистого воспроизводства с его принудительными программами.
VI. 26
Чем пристальнее мы изучаем пространство, чем лучше понимаем его (не только глазами и интеллектом, но всеми чувствами, тотальным телом), тем яснее видим пронизывающие его конфликты, подготавливающие распад абстрактного пространства и производство пространства иного, нового.
Пространственная практика не определяется ни какой-либо из существующих систем (городской или экологической), ни адаптацией к какой-либо системе (экономической или политической). Наоборот: пространство театрализуется, драматизируется благодаря потенциальной энергии разнообразных групп, которые используют гомогенное пространство в своих нуждах. Музыка, символика и ценностные различия, выходящие за рамки потребностей и желаний, локализованных в специальных пространствах – физиологических (секс) или социальных (локусах, отведенных для удовольствия), – привносят в это пространство эротичность, неоднозначность, в которой желания и потребности обретают общий исток. Между Логосом и Анти-Логосом (в самом широком смысле, том, в каком употреблял эти понятия Ницше) идет постоянная, но неравномерная борьба: иногда она обостряется, иногда затухает. Логос описывает, классифицирует, расставляет по порядку; он насаждает и поддерживает знание и пользуется им во имя власти. Ницшеанское Великое Желание жаждет преодолеть разграничения между произведением и продуктом, между повторяющимся и дифференциальным, между потребностями и желаниями. На стороне Логоса действует постоянно развивающееся и утверждающееся рациональное начало: организационные формы и аспекты промышленного предприятия, системы и попытки систематизировать что бы то ни было. На его сторону стягиваются силы, стремящиеся к господству и контролю над пространством: предприятие и государство, институции и семья, учреждение и установленный порядок, корпорации и сложившиеся сословия. С противоположной стороны действуют силы, стремящиеся к присвоению пространства: различные формы самоуправления территориальных и производственных единиц, сообщества, элиты, желающие изменить жизнь и пытающиеся выйти за пределы политических институций и партий. Предложенная психоанализом формула – борьба принципа удовольствия и принципа реальности – служит лишь абстрактным выражением и ослабленным вариантом этой великой борьбы. Революция в самом сильном значении слова прокладывает себе путь, вопреки отжившим теориям – экономизму, продуктивизму, трудовой этике. Этот максимально сильный вариант революции непосредственно опирается на учение Маркса и его проект тотальной революции (конца государства, нации, семьи, труда, политики, истории и т. д.), добавляя к главной идее о все большей автоматизации производственного процесса сопряженную с ней идею производства иного пространства.
Великое диалектическое «взаимодействие Логоса и Эроса» предполагает, помимо конфликта «господство – присвоение», противоречие между техникой и техническими навыками, с одной стороны, и поэзией, музыкой – с другой. Нужно ли напоминать, что диалектическое противоречие предполагает одновременно и борьбу и единство? Не существует ни техники, ни технических навыков в чистом виде, абсолютных, без всяких следов присвоения. Тем не менее техника и технические навыки склонны выступать в качестве самостоятельных, автономных способностей, они тяготеют скорее к господству, чем к присвоению, и скорее к количественному, чем к качественному. Не существует ни музыки, ни поэзии, ни театра без техники и определенных технических навыков. Однако присвоение стремится растворить технику в определенном качестве.
Вследствие этого в пространстве возникают многообразные перекосы и смещения, которые не следует путать с различиями. Возможности стопорятся; движение перерождается в неподвижность. Быть может, пространство также порождает ложное сознание? Идеологию или идеологии? Можно сказать, что абстрактное пространство с действующими в нем силами, одни из которых изменяются, а другие остаются неизменными, вызывает эффекты, присущие ложному сознанию и идеологии. Это пространство-фетиш, редуцирующее возможности, подменяющее конфликты и различия иллюзорной транспарентностью и когерентностью, идеологически мотивировано. Оно является результатом не идеологии и ложного сознания, но определенной практики. Оно порождает ложное знание о себе. Однако на уровне самого познания проявляются конфликты, в частности конфликт между пространством и временем. Применительно к времени абстрактное пространство проявляет присущую ему способность к подавлению и репрессиям. Оно выносит время в специфическую сферу абстракции, за исключением времени труда, производящего вещи и прибавочную стоимость. Тем самым время могло бы свестись бы к принудительному применению пространства – маршрутам, дорогам, переездам, транспорту. Но время не поддается редукции. Оно возникает опять – как высшее богатство, как место и среда пользователя, то есть как источник удовольствия. Абстрактное пространство не способно вытеснить время вовне, в область знаков и образов, дисперсии. Время всплывает вновь – личное, внутреннее, субъективное. А также в виде циклов, близких к природе и к быту (сон, голод и т. д.). Простое, пассивное понимание знаков и означающих сталкивается в нем с эмоциональной, энергетической, «творческой» нагрузкой. Но такая нагрузка, желание что-то «делать», а значит, «творить» может реализоваться лишь в пространстве, в производстве пространства. «Реальное» присвоение пространства, несовместимое с абстрактными знаками присвоения, маскирующими господство, имеет свои требования.
