нигде не останавливаясь, с одинаковым постоянством, уступая место другим волнам, следовавшим за ними. Анне, казалось, не наскучивал один и тот же вид, напротив, она с участием следила за постоянной сменой ночи днем и дня ночью, жизни и смерти, находя в них что-то общее с жизнью. Книги утратили для нее прежний интерес, они ничего не решали, а только затмевали и усложняли бесчисленные вопросы, которые складывались в ее голове.
Лосницкий с беспокойством следил за ней, он умолял ее советоваться с докторами, лечиться, но она упорно отказывалась. Л[осницкий] не знал, что делать: оставаться или куда-нибудь ехать, но случившееся вскоре обстоятельство разрешило его недоумение.
Однажды А[нна] по обыкновению ушла гулять рано утром и не возвращалась целый день. Сначала Л[осницкий] не беспокоился, так как она не первый раз уходила так надолго, но, когда настал вечер и на дворе стемнело, а ее все не было, сердце его боязливо вздрогнуло, и он бросился из дома по направлению тех мест, куда чаще всего хаживала А[нна]. Он стучался в хижины, останавливал прохожих, спрашивал с возрастающим беспокойством тех и других, не видали ли они такой-то дамы. Более или менее неудовлетворительные ответы, которые ему давали крестьяне, только усиливали его смущение и страх. Одни видели м[олодую] ж[енщину] утром подле речки, другие три дня тому назад: она просила напиться и спрашивала, где переход через речку и как глубока вода.
Выбившись из сил от усталости и тревоги, Л[осницкий] решился идти домой, думая, может быть, найти ее там. Все спало крепким сном, когда он пришел в город. Огни все погасли. Л[осницкий] едва достучался в своей квартире. На вопрос его, дома ли А[нна], старый слуга посмотрел на него с недоумением, видно было, что он не знал или забыл об отсутствии мол[одой] ж[енщины]. Чувство негодования вспыхнуло в сердце Л[осницкого], но скоро смирилось и перешло в беспомощную тоску и мрачное уныние. Молча обошел он пустые комнаты и сел у окна, не зная, что делать, на что решиться. Предчувствие беды овладело им в эту минуту. Он все сидел, склонив голову на руку и ожидая чего-то, пока тяжелый беспокойный сон не овладел им, заставляя забыть все, даже самое горе.
Когда он проснулся, солнце стояло высоко и озаряло город роскошным своим блеском, сообщая всему радостный вид. Всякий был занят обыкновенной своей деятельностью. Люди работали, покупали, продавали и толковали, особенно много толковали по поводу только что найденного в реке трупа мол[одой] женщины. Предполагалось, что она упала в воду при переходе через реку по узкому мостику, так как труп ее нашли подле этого моста и на самой середине, где вода быстрее. Должно быть, у ней закружилась голова, глядя на быстро текущую воду, но Бог, который видит намерения и дела людей, знает лучше. Мы же со своей стороны не хотим ни отрицать, ни подтверждать такого предположения.
РГАЛИ. Ф. 1627. Оп. 1. Д. 2. Впервые опубликовано – Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 133–158.
Как видим, Суслова попыталась здесь коренным образом изменить не только ситуацию, но и самый характер действующих лиц; она прежде всего вывела на видное место себя, как героиню, заставив ее действовать активно и активно же участвовать в диалоге; затем – героя, Достоевского, как уже было указано, она снизила до уровня, так сказать, обычно человеческого, упростила его, обеднила его душевную организацию путем отстранения его конкретно индивидуальных черт, и это дало ей возможность воспользоваться целым рядом общераспространенных приемов данной литературной формы, над которыми она не поднималась; основа действительно оказалась глубоко запрятанной, но, повторяем, отнюдь не извращенной. И даже так: на этом шаблонном фоне она выделяется еще более резко, как доподлинно пережитое, как непосредственная правда в первой ее передаче.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 196.
Особенно студентки были в восторге от Достоевского, всегда бывшего очень внимательным по отношению к ним. Никогда не давал он советов с восточной направленностью, которые столь расточительно раздают молодым девушкам наши писатели: «Зачем вам учиться? Скорее выходите замуж и рожайте как можно больше детей». Достоевский не проповедовал безбрачия, но говорил, что они должны выходить замуж только по любви и в ожидании ее учиться, читать, размышлять, чтобы стать потом образованными матерями и иметь возможность дать своим детям европейское образование. «Я многого жду от русской женщины», – часто повторял он в «Дневнике». Достоевский знал, что славянки обладают более сильным характером, чем мужчины-славяне, что они лучше трудятся и стоически переносят несчастье. Он надеялся, что русская женщина впоследствии, став когда-нибудь совершенно свободной (до сих пор она только приоткрыла двери своего гарема, но еще не вышла оттуда), будет играть большую роль в своей стране. Достоевского можно назвать первым русским феминистом…
Расположение, которым Достоевский теперь снова пользовался у студентов, имело последствием странное и все же логически из этого вытекающее событие. Однажды, когда моей матери не было дома, горничная доложила отцу, что пришла неизвестная дама, не желающая назвать свое имя. Достоевский привык принимать незнакомок, исповедующихся ему; он попросил горничную провести неизвестную в его кабинет. Вошла одетая в черное дама, лицо которой было скрыто густой вуалью, и молча села. Достоевский с удивлением смотрел на нее.
– Чему я обязан честью видеть Вас? – спросил он.
Вместо ответа незнакомка вдруг отбросила вуаль и обратила на него трагический взгляд. Отец наморщил лоб – он не любил трагедий.
– Вы не хотите себя назвать, милостивая госпожа? – сказал он сухо.
– Как, Вы не узнаете меня? – пробормотала посетительница с видом уязвленной королевы.
– Нет, конечно, я не узнаю Вас. Почему Вы все-таки не хотите назвать свое имя?
– Он не узнает меня! – театрально вздохнула дама в черном. Отец потерял терпение.
– К чему эта таинственность? – сердито воскликнул он. – Объясните, пожалуйста, причину Вашего визита. Я очень занят и не могу попусту терять время.
Неизвестная поднялась, опустила вуаль и покинула комнату. Достоевский, совершенно сбитый с толку, последовал за ней. Она открыла входную дверь и сбежала по лестнице. Отец, погруженный в раздумья, остался стоять в передней. Постепенно что-то начало всплывать в его памяти. Где же он уже видел этот трагический взгляд? Где слышал этот мелодраматический голос? «Боже мой! – внезапно воскликнул он. – Ведь это была она, это была Полина!»[235]
Мать как раз вернулась домой. Совершенно растерянный, Достоевский рассказал ей о визите своей прежней возлюбленной.
– Что я наделал? – повторял мой отец. – Я смертельно ее обидел. Она ведь так горда! Она никогда не простит мне, что я не узнал ее; она будет мне
