фанатизма ума, пламени и дыма и вообще затмения мысли. По некоторым обстоятельствам, затевавшийся роман был не только рискован, но он был рискован чрезвычайно, безрассудно, был похож на спуск воинов Аннибала «по ту сторону Альп», когда половина или треть их попадала в пропасти. Нужно заметить, особенностью моего влюбления было всегда чувство особенной привязанности, прилипчивости, неспособности отстать, и это был fatum, роковое. Странно: гордый и самоуверенный человек, человек «очень умный», как смею рекомендоваться читателю, я привязывался, как собака, и пока другая сторона не освобождалась от своей ко мне любви, этого было совершенно достаточно, чтобы я никогда не освободился от своей. Но при этой слабости сердца ум сохранял полную живость. Что мы идем куда-то в бездну, было видно и мне и ей, но мы оба ничего об этом не говорили – не говорили, конечно, друг с другом, а про себя каждый непрерывно об этом думал. И вот она мне написала в Москву грустное письмо, что она уезжает, уезжает далеко и надолго, так как, кроме печали, из нашей связанности ничего не выйдет и разойтись вовремя лучше. Письмо было исполнено любви. «Разойтись»… Тут и выступил мой fatum в связи с рассудительностью. Защемило сердце. Любовь – это феникс. Тонет, тонет в небе, дальше, выше, ничего не видно, а сердцу больно, больно! «Как разойтись! Никогда!» И в длинном письме рассудительный мой гений начертил всю карту неблагополучного будущего плавания, камни, рифы, мели, ураганы, туманы, но – «ничего, силы есть, и я выплыву, мы выплывем». Тут и разыгралась история: «Как, так ты все видишь! Как лавочник, ты измерил аршином любовь, произвел вычитания и сложения и подвел итог, и подал мне мелочной счет на засаленной бумажонке». Зачем я вижу! Боже, но ведь куда мне деть глаза! Быстро обменялись мы еще письмами, желчными, неумолимыми, а слабое сердце во мне все ныло, и, бросив все, перехватив откуда-то 15 руб., я сел в вагон и мчался incognito. Там все решится, там увидим…
И вот номера Бубнова, и самый грязный в них номер – мой. Я торопливо переодеваюсь, умываюсь, спешу коридором. Известно, что такое коридор, известно, что такое гостиница – уныние. И отчего во всех коридорах такой скверный запах? Двери и на них металлические номера: «NN 57, 58». Уныние. Теперь я, когда бываю в гостиницах, всегда читаю о царице Савской и ее приезде к Соломону. Утешение. Но тогда я был глуп и шел по коридору с полной чашей горечи, тоски, ожидания неизвестности через час и ужасной затхлости воздуха в текущую минуту. Только одна дверь была отворена, и среди какого-то тумана или чада ходила фигура. На столе – тарелки и вообще посуда.
– Это что же? – спросил я коридорного.
– Пятый день пьют.
Мне не было дела, и я прошел далее.
В конце концов любовь эта кончилась бесконечным несчастием, многолетним унынием, помрачением ума, совести, всего. Но вот этот час в ней был светозарен. О, любовь – это прежде всего необъятная психология, истинная метафизика, и я верю, что кто не испытал любви и даже не пережил несколько типов любви, – не познал какой-то метафизической тайны мира и просто похож на лавочника, который не испытал ощущения сидеть на троне.
Между прочим, замечательна развивающая сила любви. Никакая другая сила, никакие иные обстоятельства не пробуждают таких разнообразных источников творчества и не дают испытать такого разнообразия духовных состояний, как любовь. От самых отрицательных, какова мысль о самоубийстве, до самых положительных, какова мысль о вечном продлении жизни. «Остановись, время!» – вся гамма проносится в вас, шевеля мысли, сердце, то лаская и успокаивая, то тревожа и, наконец, возбуждая. Мне кажется, обилие любви есть критериум эпохи, а может быть, это есть и возбудитель, родник эпохи. Но я отвлекся. В дом я был чуть-чуть вхож; все знали, что «вот…», все ожидали, что «вот – несчастие»… И понятно, до чего мне было трудно входить. Ах, эти юные годы, и юный шаг, и юные пути!
Был 12-й час дня, и мне молча указали дверь направо, которую я тихо и церемонно отворил, церемонно пройдя по приемной комнате: «Чужие глаза!..»
Все было кончено, кончен роман приблизительно трех лет. И зачем я шел? Поправить? Что поправить? Счет аршинника, засаленную бумажку лавочника? Как оправдать свою душу, когда она оказалась черна, и уже это прочитано, запечатано? Обнаружилась тайна, тайна холодного ума, механического рассуждения, а любовь – роза, любовь – благоухание. Совершенная безвыходность положения и создала особенный мгновенный взгляд (нельзя было говорить, было бы слышно за стеной), где в какие-то три-четыре секунды, пока я переходил комнату, обменялась бездна диалогов, произошло измерение душ, переоценка всего прошедшего, взгляд в будущее, – и мы упали друг другу в объятия. И все-таки нельзя было говорить. Говорить можно было только незначащее: «Как вы доехали», «что за неожиданный визит», «здоровы ли родные и нет ли чего особенного». – «Нет. Слава Богу». Среди громких слов «слава Богу» мы шепотом назначили через час свидание, и, просидев церемонно ¼ часа, я вышел.
Как и всегда в подобных случаях, город светился для меня светом. О, тысяча раз справедливо, что есть два солнца, над нами и в нас, и что ничего, ничего не сделает солнце над нами, когда его лучи не встретятся с солнечными лучами из нас. Я несу в себе солнце, и это солнце есть удовлетворенная любовь. О, я себе и представить не могу любовь иначе, как правду, правоту, так что особенное счастливое настроение духа влюбленных я определяю как особенное их просветление чувством своей правоты. «Теперь мы поживем! Теперь можно жить!» И никаких размышлений!
Розанов В. В. Иван Ляпунов // Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 648–651.
В возрасте старше пятидесяти Полина Н. вышла замуж за двадцатилетнего студента, большого почитателя моего отца. Этот юный энтузиаст, ставший впоследствии превосходным писателем и журналистом, был безутешен оттого, что он не знал Достоевского; и он захотел хотя бы жениться на той, которую любил его любимый писатель. Легко можно предположить, чем должен был закончиться столь необычный брак.
Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. С. 144.
По обыкновению, Достоевская и здесь согрешила, трижды, против фактической правды, не говоря уже о тоне ее рассказа, таком же плоском и пошлом, как во всей ее работе. Розанов женился на Сусловой еще при жизни Достоевского в 1880 г., когда ей был 41 год, а ему 24 (родился в 1856 г.).
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 253.
Характер Сусловой во всей полноте
