Но когда смутное желание делалось почти уловимым, опять выплывали откуда-то нестерпимые тяжелые глаза, мерцающие под серым пеплом, глаза Мичинио, хозяина нижнекаморских жагунсо… самовластного, никем и ничем не стесненного! Ненавидящего, грозящего… И горло ощущало лезвие ножа, скиталец поплотней прикрывал шею одеялом и снова пытался вникнуть в неясно томившее желание, уловить его, закрывал глаза, но так ясно слышались шаги — крадущиеся, бесшумные, жуткие шаги Мичинио… Испуганно садился в постели, до боли раскрывал глаза, словно зрение помогло бы выявить страшные звуки, но было тихо, разве что Петэ-доктор случайно звякал посудой в соседней комнате — оберегал он сон приемыша…
Было утро, раннее каморское утро, спесивый Каэ-тано только-только оповестил горожан: «Во-осемь часов утраа, и…» Да, все было геениииальнооооо, как же, еще бы, конечно… чтоб ему… В сметении схватил одежду, прикрылся и так заглянул под тахту — никого… Но зловеще безмолвствовал шкаф — высокий, черный. Доменико торопливо натянул сапоги — скорей на улицу, лучше смерть там, чем эта замкнутость в четырех стенах. Вышел на улицу и тут же вернулся; волнуясь, попросил у доктора кувшин: «Только глиняный…» — «Зачем тебе, сынок?» — «Не знаю… нужно…» На углу улицы продавалось молоко.
На углу улицы продавалось молоко, и Доменико с кувшином в руках занял очередь, стал рядом с каморцами. На острых крюках грузно темнели кровавые куски мяса, продавец то орудовал топором, то, утерев руки тошнотворно грязной тряпкой, хватал ковш набрякшими кровью пальцами и наливал женщинам молоко; омерзительно было, но очень уж хотелось горячего молока… Перед Доменико стояла не по погоде легко одетая особа. Закутанному в плащ Доменико знобко стало при виде ее открытых плеч; безотчетно шагнув в сторону, он сбоку наблюдал за женщиной. А она стояла себе, задумавшись, теплая, мягкая, вроде бы сердечная, и не определить было ее возраста — не определить возраста женщины, особенно в ранний час, когда она только что с постели, без румян, наспех подобраны волосы, с легкими морщинками забот и тягот — когда настоящая, и зачарованно смотрел на ее почти обнаженные плечи скиталец — пленились глаза, и хотя неудержимо тянуло обнять ее озябшими руками и прильнуть впалой щекой к высокой груди и крепко-крепко прижаться, в глазах его и намека не было на плотское желание… Эта пышная теплая женщина была для него сейчас не просто женщиной — матери хотелось ему, по матери затосковал бедный скиталец, а женщина, ощутив на себе застенчивый, но настойчивый взгляд, медленно повернула к нему голову. Оглядела оценивающе и, явно довольная его хорошей одеждой и лицом — точеным, бледным, молящим, совсем иначе поняв его, так похабно улыбнулась… Бедный скиталец, будто змея ужалила! «Чего хандришь, красавчик?» — спросила она, и Доменико признался вдруг: «У меня… матери нет…» — ожидая слов утешения, а женщина бросила: «Подумаешь, какое дело… Родители уходят, дети остаются». И, направляясь с полной крынкой к ближайшему дому, колыша тугие бедра, она обернулась, уверенная в своей неотразимости. Доменико стоял, уронив голову… «Давайте, хале…» — поторопил его мясник, и Доменико, глянув на отвратительные желторжавые руки мясника с присохшей кровью, спрятал было кувшин, но одумался — протянул и в отчаянии наблюдал, как прижал продавец безгрешно чистый сосуд к задубевшему от крови фартуку, наполняя молоком: «Шестьдесят грошей». По пути домой оскверненный кувшин обжигал ему пальцы, но что было делать, молока хотелось несчастному… Долго чистил кувшин снаружи битым кирпичом, прежде чем перелить молоко в кастрюлю и поставить на огонь… Доменико смотрел на пламя — чужое было, равнодушное, пылало себе… Жарким было, правда, ничего не скажешь. Едва успел снять бурно поднявшееся молоко и только оно осело, схватил с полки большую кружку и наполнил до краев… Не терпелось глотнуть; пригубил, остужая рукой, и разом выронил кружку, подлетел к окну, распахнул, высунулся — молоко словно кровью было заквашено. Видимо, кровь просочилась в безгрешную глину кувшина, и беднягу безбожно рвало, выворачивало — не осталось в нем ничего. Подбежал Петэ-доктор, обмер.
— Не отравил ли тебя кто?!
Доменико помотал кое-как головой — нет, нет.
— Что, молоко пил? — Петэ-доктор вгляделся в пол.
Доменико, привалившись грудью к подоконнику, покачал головой, его колотило.
— Угостили? — Доктор побледнел.
— Нет, на улице… — Доменико с усилием выпрямился. — На улице купил.
— Не бойся, это молоко не бывает отравленным, — облегченно вздохнул Петэ-доктор. — Приляг…
— Не хочу… — его все еще мутило. Неожиданно попросил: — Дайте мне хлеба.
Доменико откусывал хлеб, и каждый кусок перебивал, стирал мерзкий вкус крови, и, благодарный, он прижался к хлебу мокрой щекой…
— Молока захотелось, Доменико? — печально спросил доктор, и Доменико припал своей злосчастной головой к его плечу, из глаз его текли слезы.
— Это ничего, Доменико, ничего, пройдет, — утешал Петэ-доктор. — Что поделать, не пошло тебе впрок, — и поцеловал Доменико в голову. — Зато хлеб хороший, понравился ведь?
— Матери у меня нет… И отца лишился… — где-то на груди доктора шептал скиталец. — Никого у меня нет, никого.
— Ничего, Доменико, я с тобой, не бойся.
С потолка сурово взирало знакомое пятно. Эх, Доменико…
* * *
Рано утром Мендес Масиэл вместе с Жоао пришел к дону Диего; войдя в дом, глазам не поверили — в комнате возвышалась гора очищенной картошки, а капрал Элиодоро, старавшийся всю ночь, продолжал усердно чистить и при свете факела. Дон Диего же беспечно спал лицом к стене. Под взглядами нежданных гостей проснулся, живо вскочил и взмахнул шляпой:
— Мое почтение господам… Без дела не зашли бы, слушаю вас.
— Ты что, в самом деле спал? — усомнился Жоао.
— Разумеется, что же еще делать ночью, если нечем заняться?
— Как же так, у него нож в руках, а ты спишь?
— Он ни-ичего не посмеет, — усмехнулся дон Диего. — Такого страха нагнал на него, что недели трй не очухается.
— Что же ты с ним проделал? — легкая улыбка мелькнула на губах Мендеса Масиэла.
— Эта наша с ним тайна, конселейро, — дон Диего почтительно склонил голову. — Обрушил на него весь свой бесподобный артистизм.
— Выйдем наружу, и он тоже. — Мендес Масиэл посмотрел на капрала с жалостью и презрением. — Жоао, скажи Грегорио, чтоб забил в свой барабан.
— Прошу вас, сначала вы, вы как-никак гости, — дон Диего почтительно указал рукой в сторону дверного проема и вышел сам, бросив через плечо:
— Пошли, сосунок.
Капрал понуро побрел за ним.
Мощно зарокотал барабан Грегорио. Пачеко, под сенью трех высоких ветвистых деревьев собрались канудосцы, люди выходили из прохладных домов, немного встревоженные барабанным боем, и все-таки улыбались друг другу, и весь белоглинный город, казалось, сиял улыбкой на ярком солнце.
