выпьем кофе в гостиной? – предложила я. – Или ты хотел бы закурить?
– Нет, думаю, мне надо прогуляться; кажется, вечер приятный. Взгляни, как горит закат; похоже на огромный город, охваченный пламенем, а тем временем внизу, меж темных домов, идет кровавый ливень. Да, я ухожу на прогулку; наверное, скоро вернусь, но возьму свой ключ; так что, дорогая, если сегодня уже не увидимся, спокойной ночи.
Дверь за моим братом захлопнулась, и я увидела, как он непринужденно идет по улице, помахивая малаккской тростью, и возблагодарила доктора Хабердена за такое улучшение.
Вероятно, той ночью Фрэнсис вернулся домой очень поздно, но на следующее утро он был в приподнятом настроении.
– Я шел, не думая, куда направляюсь, – сказал он. – Наслаждался свежим воздухом, а в более оживленных кварталах – многолюдьем. Потом в толкотне на тротуаре я встретил Орфорда, моего старого приятеля из колледжа, и мы, скажем так, повеселились – я почувствовал, что значит быть молодым и при этом быть мужчиной; оказывается, в моих жилах течет такая же кровь, как у других. Мы с Орфордом договорились по поводу сегодняшнего вечера: будет небольшая вечеринка в ресторане. Да, я намерен развлекаться на протяжении недели или, может быть, двух, а потом услышу, как бьет полночь,[132] и мы с тобой отправимся в небольшое путешествие.
Характер моего брата претерпел такую трансформацию, что за считанные дни Фрэнсис возлюбил удовольствия, сделался беспечным и веселым гулякой западного образца, охочим до ресторанов с уединенными кабинетами, утонченным ценителем экзотических танцев; он стремительно толстел и больше не вспоминал о Париже, ибо вне всяких сомнений нашел свой рай в Лондоне. Я радовалась и вместе с тем слегка недоумевала; что-то в его веселости мне совсем не нравилось, но я не могла облечь свои чувства в слова. Понемногу начались перемены: он по-прежнему возвращался в холодные утренние часы, но я больше ничего не слышала о его забавах, и как-то за завтраком, внезапно взглянув ему в глаза, увидела пред собой незнакомца.
– Ох, Фрэнсис! – воскликнула я. – Ох, Фрэнсис, Фрэнсис, что же ты наделал? – и из груди моей вырвались душераздирающие рыдания.
Я выбежала из комнаты в слезах, ибо все поняла, хотя ничего не знала наверняка, и по какой-то необъяснимой причине мне вспомнился вечер, когда он впервые отправился гулять, и закатное небо воссияло перед моим внутренним взором: облака, похожие на город в огне, и кровавый дождь. И все же я поборола подобные мысли, решив, что в конце концов ничего ужасного не случилось; вечером за ужином я собралась надавить на брата, чтобы он назначил день нашей поездки в Париж. Мы весьма непринужденно болтали, и Фрэнсис только что принял лекарство – он все это время продолжал его пить. Я собралась было заговорить на интересующую меня тему, как вдруг подготовленные слова покинули мой разум, на миг я ощутила ледяную, невыносимую тяжесть на сердце, и дыхание мое остановилось от неизъяснимого ужаса: я словно услышала, как заколачивают гвозди в крышку гроба, хороня меня заживо.
Мы ужинали без свечей; в комнате сперва сгустились сумерки, а затем наступила темнота, поглотившая всякий уголок вкупе со стенами. Но с моего места было видно улицу, и пока я размышляла, что скажу Фрэнсису, небо заалело и наполнилось светом, как в тот приснопамятный вечер, и в промежутке между двумя скоплениями тьмы, которые были домами, моим глазам предстало ужасное огненное зрелище: полыхающие конвульсии облаков и пламень в далеких глубинах; плотные серые тучи, словно дым над горящим городом, и гибельное сияние в немыслимой вышине, пронизанное языками еще более ярого огня, распростершееся над глубоким кровавым водоемом. Я взглянула на брата, сидящего напротив, и уже собралась что-то сказать, как вдруг увидела его руку, лежащую на столе. На сжатой кисти, меж большим и указательным пальцем, появилась отметина – небольшое пятно, размером с шестипенсовик, цветом в точности как жуткий синяк. Некое невыразимое чувство подсказало мне, что это отнюдь не синяк; ох, если бы плоть человеческая могла таить в себе пламя, и это пламя было бы черным, как смола, то оно и предстало передо мною. От такой картины мой внутренний голос умолк и мысли разбежались, нагрянул серый ужас, и где-то в глубине души я поняла, что это клеймо. На мгновение запятнанное небо сделалось полуночно-черным, а когда свет вернулся ко мне, я оказалась в тихой комнате одна и вскоре услышала, как брат вышел из дома.
Пусть час и был поздний, я надела шляпку и поспешила к доктору Хабердену; в просторной приемной, при единственной свече, которую доктор принес с собой, все ему поведала дрожащими губами и срывающимся, невзирая на всю решимость, голосом: от дня, когда брат начал принимать лекарство, до той ужасной вещи, которую видела всего лишь полчаса назад.
Когда я закончила, доктор с минуту смотрел на меня с выражением безграничной жалости на лице.
– Моя дорогая мисс Лестер, – сказал он, – вы, очевидно, тревожились за своего брата; уверен, он вызывает у вас немалое беспокойство. Скажите, я прав?
– Разумеется, я тревожусь. Последнюю неделю или две сама не своя.
– Совершенно верно; вы же знаете, что человеческий мозг – очень странная штука?
– Понимаю, на что вы намекаете, но это не самообман. Я видела то, о чем рассказала, собственными глазами.
– Да-да, безусловно. Но ваши глаза узрели и любопытный закат, что случился этим вечером. Это все объясняет. Уверен, завтра вы и сами поймете. Однако помните, что я всегда готов оказать посильную помощь; без стеснения приходите или присылайте кого-нибудь за мной, если окажетесь в затруднительном положении.
Я шла домой, не успокоившись, охваченная смесью замешательства, ужаса и скорби, с трудом вспоминая, куда следует поворачивать на перекрестках. Увидев брата на следующий день, я окинула его быстрым взглядом, и меня замутило от того, что правая рука – та, на которой я заметила пятно, похожее на черное пламя, – была обернута носовым платком.
– Что с рукой, Фрэнсис? – спросила я ровным голосом.
– Ничего особенного. Прошлой ночью я порезал палец и кровь никак не останавливалась. Так что я перевязал его как сумел.
– Могу переделать, если хочешь.
– Спасибо, дорогая, но нет; повязка вполне годная. Предлагаю позавтракать; я весьма голоден.
Мы сели за стол, и я наблюдала за Фрэнсисом. Он почти ничего не ел и не пил, но бросил свою порцию мяса собаке, решив, что я не замечу; в его глазах промелькнуло нечто странное, и мне пришло в голову, что человек едва ли способен испытывать такие эмоции. Я была твердо убеждена, что каким бы ужасным
