деревянная дверь затрещала, сломалась, распахнулась с грохотом – и мы отпрянули в ужасе, потому что из темноты прилетел жуткий нечленораздельный вопль, похожий не на человеческий крик, а на рев какого-то чудовища.
– Держите лампу, – велел доктор.
Мы вошли и быстро оглядели комнату.
– Вот оно, – проговорил доктор Хаберден, переведя дух. – Смотрите, вон там, в углу.
Я взглянула – и от ужаса мне как будто вонзили в сердце добела раскаленную спицу. На полу лежало нечто темное и гнилое, какая-то омерзительная разлагающаяся масса, не жидкая и не твердая, плавящаяся прямо на глазах, покрытая маслянистыми пузырьками, словно кипящая смола. В самом центре блестели две точки, похожие на глаза, и я увидела, как существо шевелит конечностями, подымает нечто вроде руки. Доктор шагнул вперед, поднял тесло и ударил по блестящим точкам; выдернув орудие, он стал наносить удар за ударом, охваченный яростью и отвращением. В конце концов тварь затихла.
Через неделю или две, когда я отчасти оправилась после ужасного потрясения, доктор Хаберден пришел навестить меня.
– Я продал свою практику, – начал он, – и завтра отправляюсь в долгое путешествие. Не знаю, вернусь ли когда-нибудь в Англию; по всей вероятности, куплю небольшой участок земли в Калифорнии и поселюсь там до конца своих дней. Я принес вам письмо, которое можете открыть и прочитать, когда наберетесь сил. В нем отчет доктора Чемберса о порошке, который я ему представил. Прощайте, мисс Лестер, прощайте.
Когда он ушел, я вскрыла конверт; я не могла ждать и сразу приступила к чтению письма. Вот оно – если позволите, я зачитаю вслух это ошеломляющее послание.
«Мой дорогой Хаберден, – так начиналось письмо, – я непростительно задержался с ответом на ваши вопросы относительно присланного белого вещества. Сказать по правде, никак не мог избрать курс, коим необходимо следовать, ибо в естественных науках, как и в теологии, существует некоторый фанатизм и нерушимые стандарты, так что я, сказав правду, оскорбил бы укоренившиеся предрассудки, которыми когда-то дорожил сам. Я все же решил быть откровенным, но сперва должен кое-что пояснить.
Хаберден, вы много лет знаете меня как человека науки; мы с вами часто беседовали о нашей профессии и обсуждали немилосердную пропасть, которая открывается под ногами всякого, кто желает достичь истины иными средствами, помимо проторенного пути экспериментов и наблюдений за материальным миром. Помню, с каким презрением вы говорили мне про ученых мужей, отчасти приобщившихся к незримому и осторожно намекнувших, что, быть может, наши чувства все-таки не являются вечными, нерушимыми границами познания, непреодолимыми стенами, за которые не ступала нога человека. Мы от души – и, думаю, заслуженно – посмеялись над оккультными безумствами того периода, притаившимися под ворохом масок: месмеризм, спиритуализм, материализация, теософия и что там еще выдумала орда самозванцев, захватившая маленькие гостиные ветхих лондонских домов, чтобы демонстрировать свои жалкие трюки и убогое колдовство. Невзирая на все сказанное, должен признаться, что меня нельзя считать материалистом в обычном смысле слова. Прошло много времени с тех пор, как я убедил своего внутреннего скептика, что наши древние и нерушимые теоретические основы целиком и полностью фальшивы. Возможно, это признание не ранит вас так сильно, как могло бы двадцать лет назад; ибо, я думаю, вы не могли не заметить, что в течение некоторого времени ученые с безупречной репутацией выдвигали гипотезы, которые не назовешь иначе как трансцендентальными, а еще я подозреваю, что большинство современных, достойных химиков и биологов без колебаний подписались бы под dictum[134] одного старого схоласта:
Omnia exeunt in mysterium,[135] – полагаю, это значит, что всякая отрасль человеческого знания, будучи отслеженной до источника и основополагающих принципов, растворяется в тайне. Не стану докучать вам подробным описанием болезненных шагов, приведших меня к определенным выводам; несколько простых экспериментов заставили усомниться в моей тогдашней точке зрения, и ход мыслей, рожденный относительно пустячными обстоятельствами, завел меня далеко; моя старая концепция вселенной обратилась в прах, и я очутился в мире, который кажется мне таким же странным и ужасным, каким показался безмерный океан Кортесу, когда тот его впервые увидел с Дарьенского склона[136]. Теперь я знаю, что стены разума, казавшиеся столь нерушимыми и превосходящими своей протяженностью расстояние от глубин до небес, как будто бы вечные, отнюдь не такие необоримые преграды, какими мы их вообразили, а тончайшие, воздушные покровы, тающие пред взором искателя, словно утренний туман над ручьем. Знаю, вы никогда не занимали крайне материалистическую позицию и не пытались опровергнуть онтологический аргумент, интуиция удерживала вас от подобной кульминации абсурда; но я уверен, что вы сочтете мой рассказ странным и противоречащим привычному образу мыслей. И все же, Хаберден, то, что я говорю, – правда, или даже, выражаясь понятным нам обоим языком, непревзойденная научная истина, проверенная опытом; и Вселенная воистину великолепнее и ужаснее, чем мы думали. Вселенная, друг мой, – это грандиозное таинство; мистическая, невыразимая сила и энергия, прикрытая материальной оболочкой; и человек, Солнце, другие звезды, цветы и трава, кристаллы в пробирке, – все они без исключения в той же степени духовные объекты, в какой и материальные, и у них имеется внутренний мир.
Хаберден, вы сейчас гадаете, к чему я веду; склонен думать, что все прояснится, стоит лишь немного поразмыслить. Вы поймете, что с такой точки зрения полностью меняется перспектива, и то, что мы считали невероятным и абсурдным, оказывается вполне возможным. Короче говоря, мы должны иначе взглянуть на легенды и предания и быть готовыми прислушаться к рассказам, которые принято считать обычными байками. На самом деле все не так уж сложно. В конце концов, современная наука это призна́ет, хоть и лицемерным образом; в колдовство верить нельзя, а в гипнотизм – можно; призраки – это архаика, зато телепатическая теория у всех на устах. Назовите суеверие греческим словом, и в него поверят – это уже в каком-то смысле афоризм.
Итак, это было предисловие. Хаберден, вы прислали мне закупоренный и запечатанный флакон с небольшим количеством белого хлопьевидного порошка, полученного от аптекаря, который выдавал его одному из ваших пациентов. Я не удивлен, что ваш анализ не увенчался успехом. Сотни лет назад это вещество было известно лишь избранным, и я даже не думал, что однажды получу его из современной аптеки. Кажется, нет причин сомневаться в правдивости фармацевта; он, без сомнения, купил у оптовика обычную соль, которую вы и прописали, и она пролежала у него на полке лет двадцать, если не дольше. Здесь вступают в игру случай и совпадение; на протяжении этих лет соль в бутыли подвергалась определенным
