палку. Вернувшись к кустам, ткнул ее в то место, куда бросил нож, и с удовлетворением почувствовал мягкую тушку убитого врага. Опираясь на палку, он дотянулся до рукояти ножа и аккуратно вытащил его вместе с добычей. Нож пробил ежа насквозь, пригвоздив его к земле.
На удивление, на поляне никто больше не проснулся. В палатке храпел Веня, посапывал под своей шторой Монгол.
Том вытащил нож, посмотрел при свете луны на неподвижного ежа. Он почувствовал себя первобытным охотником, вернувшимся в лоно природы. Правда, это лоно оказалось не таким, как обычно рисуется сытому воображению. Ему вдруг страшно захотелось разорвать животное зубами, выпить до капли его кровь, вымазаться ей с головы до ног. Снять его скальп, съесть сердце. Это – не месть. Это – награда сильнейшего.
Держа в одной руке ежа, а в другой окровавленный нож, Том отправился на родник. Там он вспорол зверьку брюхо, почти наощупь выпотрошил, промыл в ледяной родниковой воде, и, вернувшись на поляну, положил в кастрюльку заметно уменьшившуюся тушку. И тут же заснул крепким сном победителя. Ежи в ту ночь больше никого не беспокоили.
* * *
Наутро они развели костер и съели ежа с рисом. Мясо было не ахти, жесткое, к тому же его было совсем немного. Но для них это был настоящий праздник.
– Жестокий ты человек, Том, – обгладывая тонкую синеватую ногу животного, говорил Монгол.
– Кстати, у женщин вообще переход в состояние природы происходит гораздо проще, чем у мужчин, – отвечал Том. – Помнишь, как мы в нашем лесу супы из гадюк варили. Девчонки всегда поначалу говорили, что есть не будут. А ели всегда первыми. Сразу после первой рюмки. Удивительно.
– А помнишь, как мы на речке лягушек с рисом варили? – отвечал Монгол. – У них были такие человеческие пальцы, а мы были типа как великаны, которые едят пойманных людей.
– Я за тебя отомстил, – Том положил себе добавки.
– Не, то не еж был, – Монгол посерьезнел. – Я проснулся, а он исчез. Такой круглый, как мяч, волосатый, и глазки такие красные. А главное, – тяжелый, гад, как гиря. Нечисть какая-то. Если б не со мной произошло, я бы не поверил. Вот, у нас любят говорить, что первые люди глупые были, и всяким персонажам сказочным поклонялись. Лешим, русалкам. А я если б президентом был, то всех наших ученых на природу бы отправлял. В колонну по два, и вперед. Месяца на три, на практику, дикарями. Чтобы они из кабинетов своих повылазили и реальную жизнь узнали. А потом объясняли людям, почему первобытные духам поклонялись. Природа – она здорово мозги прочищает.
Мясо придало им бодрости. Заметно повеселев, они спустились к морю, и, искупавшись, вытянулись на берегу, лениво наблюдая за Жекиной компанией.
Толик был, как всегда, в работе. Держа в зубах гвозди, он приколачивал к своему бунгало полочку. Жека разжигал костер, Каша чистила картошку.
– Толик, тебе мясо нужно? – крикнул Монгол.
– Почем? – недоверчиво спросил Толик.
– Бесплатно. Можно охоту организовать. У нас наверху ежей полно. А из шкурок коврик сошьете, в шалаш.
– Ежей есть нельзя. Они несъедобные, – сказала Каша.
– Нормальные, съедобные. Мы вон только что ежика слопали за милую душу. Отличное мясо.
– Вы ежика съели? – в Кашином горле застрял ком.
– Ага. Наказали. Они у нас сало украли. Так что око за око…
Не дослушав ответа, Каша бросила картофелину в котел и побрела куда-то в палатку.
Остальные встретили эту новость гробовым молчанием. Только Жека, пожимая плечами, смущенно улыбался. Но особенно расстроился Толик.
Он выплюнул гвозди, сел на валун и, достав пачку «Мальборо», закурил. Ощущение нарушенных законов природы мучало его, требуя возмездия, наказания. Или хотя бы порицания.
– Вы понимаете, что сделали? Они живут у себя дома, в природе. Они охотятся, они маленькие и классные. А вы у них в гостях! – с видом смертельно оскорбленного человека он расхаживал между мешком с картошкой и горой пустых консервных банок.
– Та нормально. Мы ж к ним в кусты не лазим. Так что это они у нас в гостях были.
Толик хотел что-то ответить, но в этот момент у него на руке запиликали часы.
– Ух ты, «Монтана»? – Монгол отвлек его от грустных мыслей. – Хорошие часы. Девять мелодий! Я такие свои дома оставил.
– У меня здесь восемнадцать. И те, в которых девять, тоже есть, но эти играют громче. И «Электроника» еще. Там семь мелодий, – ответил Толик, не расставаясь с ноткой трагизма. Затем махнул рукой, будто стараясь отогнать приятные воспоминания. – Как вы вообще после такого спать сможете?
– Теперь точно сможем. Надеюсь, они к вам переберутся, – сказал Том. – Живите с ними в мире и гармонии.
Из палатки выбралась Каша. В ее руке был бутерброд.
– Э, ты куда в одиночку хомячишь! – крикнул Толик.
– Толик, прости. Просто я всегда стресс заедаю, – виновато сказала Каша. – Ужас! Они же такие милые! Живые! Как вы вообще могли поднять на них руку?
– Сытый голодному не товарищ! – мирно заметил Монгол.
– Изверги! – Толик бесцельно бродил по берегу, нервно сбивая пепел. – Ничего человеческого. Да, рожденный ползать летать не может.
– А мне голодный летчик Мересьев гораздо ближе, чем набитый городским майонезом пацифист, – срезал Том.
– А ну, валите отсюда, пока… – Толик выплюнул сигарету.
– Пока что? – вальяжно поинтересовался Монгол.
– Пошли, Монгол. – Том приподнялся. – Солнце тут жаркое. Народу явно голову напекло.
– Ладно, пошли! – Монгол нарочито медленно встал, и они побрели к себе в лагерь.
О музыке
К вечеру жители поляны, поев, традиционно болтали у костра.
– Музыка! Музыка собрала всех нас. Вон там, в городе – там по-разному. А здесь…
– Ну, не знаю, – отвечал Веня. – Я сам по себе приехал. Я художник. На музыку мне немножко плевать.
– Ты подтверждаешь правило. Причем не просто музыка, а музыка идеологическая. Рок – он в каком-то смысле религиозен.
– Идеология – это время, это суета. Музыка должна быть начисто лишена идеологии. Это я тебе как еврей говорю. Все, к чему прикасаются липкие идеологические ручонки, рано или поздно приходит в негодность. Возьми немецкие марши. Сколько энергии, сколько силы! А кто теперь их слушает? И ваш рок-н-ролл уже уходит в прошлое. Конечно, что-то останется. То, что лишено идеологии. Битловское Love Love Love, и всякое такое. И Бах с Чайковским останутся. Потому что они не прогибались под сиюминутное, они описывали Вечность.
– Мы говорим о разных вещах, – отвечал Глеб. – Рок без идеологии – это попса. Даже не так. Рок – это идеология, выраженная в музыке. У коммунистов, например, была «Искра», а
