– Я, – говорит, – проверяю эти сводки. Нет у вас в районе правильного учета. Вот, беру на выборку. За вашим отрядом значится семьсот гектаров. Правильно это?
– Нет, – отвечаю. – Мы напахали шестьсот.
Тут она ухватилась за голову и, скажи, ну прямо пропела, как Сильва:
– Ой, ой, ой! Третья цифра получается!
– А что ж, – подтверждаю, – и получается. Один пашет, а трое учитывают. А вам, как я понимаю, требуется не то, сколько я спахал, а то, кто обо мне правильную сводку дал.
Посмотрела она на меня критически и возражает:
– Мне сейчас не до рассуждений.
Я это присматриваюсь на ее руки и вижу: пятнышко на среднем пальце вдавлено и чернильное окружье вокруг этого пятна. Пишет много, думаю про себя. И ручка не совсем удовлетворительная – пачкает. Разговариваем мы таким манером, а я тем временем трактор лажу. Неполадки, к счастью, оказались пустяковыми – отказали две свечи. Я одну „на разрыв“ поставил, другую заменил. И делаю вид, что мне надо ехать. В заключение говорю ей:
– Никому дела нет, как я спахал. А вот спрошу-ка вас: почему у меня на плуг каменюка в три пуда навалена?
– А ведь и правда! Зачем? Отвечаю ей:
– Хоть вы и не заметили той каменюки, а она является фактом. Плуга нет настоящего на „ХТЗ“. Половина тракторов этой марки не пашет зяби по этой причине. Вот это – плуг старый, ему в субботу сто лет: не навали груз – не спашешь. А я ухитряюсь давать качество.
Тут я завел трактор и поехал. Оглянулся назад: стоит она и вслед мне смотрит. Право слово, мне даже жалко ее стало: может быть, думаю, человек учился в институте, а пропадает ни за грош. И на каменюку внимания не обратила, и глубину не смерила. Не укорила, не похвалила. Одним словом, отставший от жизни человек». Степа безнадежно махнул рукой.
– А как ее фамилия? – спросил Федор Иванович.
– Неизвестно. Прозвали ее в отряде «Сильва».
– И не видел ее больше ни разу?
– Нет. А хорошо бы увидеть. Где-то она теперь.
– Кто ж ее знает, – ответил Федор Иванович. Он помолчал немного и сказал: – Да-а… Плохо, Степа, если такие «Сильвы» иногда попадают «по разверстке» в МТС. Женского они рода или мужского – все равно плохо.
– Я так понимаю, – сказал Степа, – партия говорит, чтобы агрономов из канцелярии – в поле! А какой-нибудь начальник сидит и соображает: «Себе-то надо оставить хороших, а „Сильву“ – в поле».
– Возможно, – неопределенно сказал Федор Иванович.
Оба помолчали, прислушиваясь к звуку трактора «У-2» (на нем работал подсменный Степы), но оба, видимо, думали об одном и том же.
– А эта девочка, что из института недавно приехала, как она? – спросил Степа.
– Тося?
– Ага. Выйдет из нее агроном? Больно уж она молода. Прямо девочка.
– А тебе сколько лет?
– Мне? – удивился Степа. – Двадцать три!
– И ей – двадцать три: ровесники.
– Ишь ты! А вроде бы совсем молодая.
– Я тоже был молодым агрономом. Как и Тося… Степа смотрел на Федора Ивановича и никак не мог себе представить его молодым, да еще таким, как Тося. Он снова надвинул козырек на глаз, ухмыльнулся и сказал:
– Э, нет! Не такой вы были, Федор Иванович, как Тося. Вы вот сидите и обсуждаете со мной «Сильву» и все прочее. Одним словом, душевный разговор. А спаши я плохо – вы мне душу вытрясете.
– Помнишь все-таки?
Оба улыбнулись, вспоминая какой-то случай «с вытрясанием души».
– Кончишь сегодня рыхлить кориандр? – спросил Федор Иванович.
– Надо бы кончить.
– Перед вечером пришлю для проверки Тосю.
Тося быстро шагала через картофельное поле. В короткой юбке, в синей кофточке-безрукавке, без чулок – в одних сандалиях, загорелая, невысокая, она издали и вправду казалась Федору Ивановичу девочкой. Она, запыхавшись, подошла к нему и горячо заговорила:
– Федор Иванович! Через паровое поле была когда-то дорога. Ее вспахали. Теперь там надо было заборонить. А они никак не хотели проборонить дорогу. Никак не хотели! А она засохнет глыбами – нельзя будет сеять.
– Кто они?
– Да трактористы! Я говорю – надо. А они говорят, указания не было. Я говорю, даю вам указание – заборонить. Смеются. «За так, – говорят, – ради уважения можем сделать, но – после». Я доказывала, доказывала, а потом рассердилась и сказала: «Совести у вас нет. Народ за каждый куст картошки болеет душой, а вы целый гектар губите».
– Так, так! Отлично, Тося!
– А потом села рядом с трактористом на крыло трактора и прямо говорю: «Поехали!»
– Ну и что же? Поехали?
– Заборонили. – Она обмахнула лицо платком. – Заборонили, – повторила она. – Только если так всегда будет, то это невыносимо.
– Откуда такая мрачность? – спросил Федор Иванович, и в глазах у него мелькнула улыбка.
– Вот вы говорите – «непримиримость – главное достоинство агронома». Это легко сказать. А они не слушают. «Девчо-онка!» – протянула она иронически. – Это очень, очень трудно – быть молодым агрономом.
Тося заметила искорку улыбки Федора Ивановича, и губы у нее задрожали.
– Вот и вы смеетесь, – обиженно сказала она и отвернулась.
Плечи ее вздрогнули. – Каждый день, каждый день… – но что Тося хотела сказать, было непонятно: слезы не давали ей говорить.
«Плачет, – подумал Федор Иванович. – Или уж и в самом деле не женская эта работа – агрономия?»
– Ну полно, не надо расстраиваться, – утешал он. – Непримиримость – непримиримостью, а реветь-то не надо.
Тося повернула к нему заплаканное лицо и вытерла глаза.
– Я, наверно, не гожусь в агрономы, – тихо произнесла она. Федор Иванович посмотрел на нее и неожиданно спросил:
– Хотите, я расскажу вам про «Сильву»?
– Я видела на сцене, – ответила она, удивившись.
– Все-таки послушайте.
Они присели у копны люцернового сена, и Федор Иванович повторил рассказ Степы. Тося повеселела, но все еще молчала. Федор Иванович говорил:
– Такие вот «Сильвы» тоже считают себя агрономами, а к плугу боятся подойти. Знал я одного такого мужчину – «Сильву». В белых брюках и желтых полуботинках… боялся ходить по жнивью, чтобы не запачкаться…
– Разные бывают агрономы, – сказала Тося. – Вот вы – агроном, и я – агроном. Вам легко, а мне трудно. Попробовали бы на моем месте!
Федор Иванович задумался. Он снял фуражку. Седина заблестела на солнце. Он смотрел вдаль, в поле, туда, где колыхалось марево.
Старый и молодой агрономы сидели на стыке трех полей: здесь тихонько шушукался овес, почти неслышно шелестела ботва картофеля, пахло сеном, и над всем этим простиралось бескрайнее небо, заполненное редкими облачками-барашками.
– Да, – сказал наконец Федор Иванович, – разные бывают агрономы. По биографии агрономов можно разделить на три категории. Одни – сначала учатся в институте, а потом работают в поле.
– Это я? – спросила Тося.
– Ну хорошо, пусть вы… Другие – «доучиваются», не уходя с поля: это больше народ пожилой, с серебром в волосах. Идут они от среднего образования к высшему заочно или самостоятельно, в одиночку. Это «киты» колхозных полей: глянул – и все видит до тонкости.
– Это вы про себя, – решила Тося. – Вы «кит».
– Их много, – уклончиво сказал Федор Иванович. – Такие хорошо помнят беспокойные ночи над первой картой первого колхоза. Помнят первые борозды первых тракторов. А кое-кто помнит и свист кулацкой пули… – Федор Иванович говорил все тише. – Это было тогда, когда вас еще и на свете не было. Любят такие агрономы свою землю, и запах ее знают хорошо, пропитались им насквозь; любят свои колхозы, которые они создавали и растили. Редко кто из них выразит это чувство, но оно есть у каждого такого агронома. Есть! Потому что у тех, кто общается с природой, никогда не наступит «профессиональное» притупление. Благо тому, Тося, кто и с седыми волосами умеет радоваться каждому восходу солнца, кто сам волнуется, когда волнуется тридцатицентнеровая пшеница. Благо тому, кто каждый день живет под этим небом.
Федор Иванович вздохнул.
Тося смотрела на Федора Ивановича в упор, не стесняясь. Она не заметила, как взяла его за рукав гимнастерки, и слушала, боясь проронить слово.
– Нам, старикам, было труднее. И мы не плакали. Боролись за каждый пуд хлеба. И вот – кто верил, тот остался в колхозе, а кто не верил – ушел из деревни. И, прямо скажу, некоторые из этих маловеров нами же и «руководили» из земельных отделов.
Это были сокровенные мысли Федора Ивановича. Тося удивлялась: как это он ей, «девчонке», говорит такое.
– Наконец, о третьей категории, – сказал Федор Иванович. – Эти сначала работают на колхозном поле, потом едут учиться, потом снова работают в поле. Такие агрономы стоят на земле прочно, по-хозяйски. Уходили они с поля для того, чтобы вернуться и переделать его. Таких агрономов много.
Тося вздохнула и опустила голову. Ведь это она сказала Федору Ивановичу: «Попробовали бы на моем месте». Краска бросилась ей в лицо.
Федор Иванович встал:
