А базар все шумел. Макар Петрович стоял, опустив голову. Кто-то толкнул его мешком. Он оглянулся. Высокий и сильный парень в новеньком ватнике, сердито глядя на Макара Петровича, выразился непристойно и добавил для пояснения:
– Что стоишь на дороге? Забыл, что базар? Иль нализался?
Но Макар Петрович был совершенно трезв. Он посмотрел своими светлыми и добрыми глазами на парня, поднял мохнатые брови и сказал безутешно:
– Я, брат… корову продал…
– Видишь ты, дело-то какое! – участливо сказал парень, поставив мешок на землю. – Дошло, что ли? Или заменять думаешь?
– Как тебе сказать… Финансовый мой вопрос не соответствует действительности.
– Аль ваш колхоз бедный?
– По правде сказать – плохой.
– Понятное дело! Отсюда и «финансовый вопрос».
– А ты откуда? – спросил Макар Петрович, совсем не обижаясь на первые ругательства парня.
– Из Алешина. Колхоз «Чапаева» слыхал?
– Слыхал. Это у вас по семь рублей на трудодень?
– У нас. Да еще по три кило хлеба. А ты откуда?
– И зачем тебе, паря, знать? Не желаю, чтобы ты и знал. Плохо у нас, председатель не соответствует…
– Ну хоть скажи, по скольку денег дали на трудодень?
– Дали… по сорок копеек, – смутился Макар Петрович.
Парень рассмеялся громко, на весь базар. Он присел на свой мешок и сквозь смех говорил:
– Какого же вы черта сами-то смотрите! Небось по хатам отсиживаетесь да за личное хозяйство зубами уцепились. Кто их вам привезет, деньги-то? Вы же без настоящего колхоза посохнете, как подсолнечные будыли перед зимой.
– Это ты, паря, не мне говори: я, брат ты мой, пятнадцать лет конюхом работаю. Изо дня в день работаю. Не обижай так-то.
Макару Петровичу очень хотелось поговорить. Но парень поднял мешок на плечо и, уходя, сказал уже без смеха:
– Десятеро будете работать, а сто в окошко выглядать – ничего у вас не будет.
– Да ты постой, постой!
– Некогда мне с тобой… с сорокакопеешным. Ты корову продал, а я четыре тыщи за пшено наторговал – последний мешок несу на весы.
– Правда?!
– Аль тебе денег дать? – шутил парень. – Не да-ам. Сами делайте. Мы за таких, как ваш брат, четыре года поставки выполняли. – Потом обернулся и добавил душевно: – Да ты не обижайся. Может, и наладитесь.
Макар Петрович пробовал идти за ним и говорил:
– Ты ж учти: ты же мне громадное дело сказал. Я, понимаешь.
Но тот уже нырнул в толпу и вскоре скрылся из виду.
Макар Петрович теперь всматривался в толпу, различая каждого. Для него это была уже не безликая масса людей, снующих между бричками или продающих. Вот в рваном кожушке стоит совсем не старый колхозник и продает двух кур, которых держит под мышкой. «Сорокакопеешный», – подумал Макар Петрович. А вот румяный мужчина – фуражка набекрень – держит целую связку разной мануфактуры и две пары новеньких сапог и спокойно смотрит вокруг. «Семирублевый, – решил он. – Накупил, как (он мысленно не находил подходящего слова)… как юрист», – заключил Макар Петрович. Но мысль эта была не только беззлобной, а скорее доброжелательной.
Вечером того же дня он приехал с попутной автомашиной домой и зашел в хлев. Грустным бывает хлев ночью, когда там никто не дышит – ни корова, ни овца. Пусто было и внутри, что-то сосало под ложечкой, а в ушах все звенели струйки: жжих, жжих! Жжих, жжих!..
Макар Петрович только сейчас почувствовал, что он с самого утра ничего не ел. И сразу же решил мысленно: «Человек, который голодный, веселым быть не может».
Он вошел в хату.
Сергеевна обрадовалась и воскликнула:
– Да где же ты пять дён пропадал?
Он ответил не сразу. Разделся, повесил фуражку на гвоздь, осмотрел хату, сел за стол и только после этого ответил:
– Два базара продавал.
– И что же?
– Да такую корову где хочешь продать можно.
– За сколько же?
– За семьсот.
– А не дешево?
– Какая сама, такая и цена. На базаре цены не продиктуешь. Покупатель-то, сама знаешь, прахтиктованный пошел.
Сергеевна собрала ему на стол еду. Он съел полную миску борща, такую же миску каши. После этого по привычке протянул руку к полочке, что висела над столом, – там всегда стояла литровая банка молока, приготовленная для хозяина к ужину из вечернего удоя. Макар Петрович машинально взял эту банку и поставил на стол. Банка была пуста. Он торопливо сунул ее обратно на полочку.
Сергеевна посмотрела на него и вдруг, приложив фартук к глазам, заплакала.
Макар Петрович крякнул и встал из-за стола. Он постоял в раздумье перед Сергеевной, глядя в пол, потом поднял на нее глаза и заговорил:
– Ты, слышь, Сергевна… Ты этого… брось. Гляди на меня, что скажу.
Сергеевна подняла лицо и посмотрела ему в глаза. Она любила эти прямодушные глаза своего Макара, глаза, в которых видна вся его душа.
– Проживем, Сергевна, – утешал он. – Я тебе докажу, как пять пальцев. Парнягу я одного встретил из «Чапаева». Алешино знаешь?
– Знаю.
– Оттуда он. Четыре тыщи за пшено наторговал. Во! У них семь рублей и три кило на трудодень. Во, Сергевна! Ты прикинь сама. Я-то дорогой сосчитал. Если на наши с тобой восемьсот трудодней по три килограмма да по семь рублей, то слушай: пять тыщ шестьсот рублей чистых денег, да хлеба – можно двенадцать центнеров продать. Допустим, это будет просо. А мы его таким манером на пшено перерушаем… Это тебе, само мало, сорок пудов пшена или четыре тыщи. Да там пять тыщ шестьсот. Это сколько будет? Без малого десять тыщ. Во, Сергевна!
– Да ведь это ж в «Чапаеве». А мы-то с тобой триста двадцать рублей за весь прошлый год получили.
– Ага! Поняла? Сорокакопеешный наш колхоз! Без настоящего колхоза нам – труба. Корень-то у нас с тобой в колхозе.
– В колхозе, Макар. Правда.
Легли спать они все-таки в каком-то раздумье. Макар долго не мог уснуть и время от времени говорил:
– Я им, сукинам сынам, сделаю стыдно. Или так:
– Я тебе покажу, как каждый день водку глушить… Праздников не понимаешь, толстый черт…
Потом помолчит, помолчит и снова:
– Мыслимое дело: за пшено – четыре тыщи! Значит, там у них все соответствует действительности.
– Да спи ты, неуемный, – засыпая, увещевала Сергеевна.
А он свое:
– Эх! Про путы у него не спросил. И про сбрую бы надо… Убег от меня… «Сорокакопеешный»…
Так он и уснул с этими мыслями, вернее – с одной мыслью, которая засела у него в голове гвоздем.
Рано утром следующего дня Макар Петрович пошел, как обычно, на конюшню. Несколько часов подряд он ворчал, проклиная кого-то, а больше отводил душу на других конюхах:
– У вас всегда так: уйди на два дня, так вы навозом обрастете. В дверях – кучи навоза, в стойлах мокрость развели. Иль уж у вас понятия о порядке нету? Ну что стоишь, чешешься? Чисти хорошенько.
Он увидел во дворе председателя колхоза Черепкова. Низкого роста, пузатенький, председатель стоял посреди двора и отчитывал доярку:
– Ты мне дай рекорд хоть с одной коровы. Другим уменьши норму, а с Милки дай пять тысяч литров. Безобразие! В прочих колхозах по две-три коровы дают рекорды, а у тебя хоть бы единственная…
– У нас стойла развалились, где уж там до лекорда! – возразила доярка.
– Я тебе не о стойлах… Мне в район стыдно показываться. «Лекорда»! Даже слова этого не сумеешь сказать… С вами надоишь пять тысяч.
Тут подошел к нему Макар Петрович и без обиняков сказал, указывая на конюшню.
– Так и в зиму пойдем? Крыша-то горбом осела: перекрывать надо.
– Надо, – ответил тот, глядя на конюха снисходительно и покровительственно.
Но когда Макар Петрович почуял от председателя запах водки, то совсем осерчал.
– А это что? – показал он рваное осоковое путо. – Что это есть, товарищ Черепков?
– Трава, – ответил тот все тем же тоном.
– Срам это для колхоза. И это – срам на весь район. – Он показал рваную узду.
– А что ж, я тебе еще путами да уздами буду заниматься? У меня хлопот полно: досок достань, гвоздей достань, в поле досмотри… За вами такими – глаз да глаз…
– Ага, – сказал Макар Петрович. – Досок достань, гвоздей достань… водки достань.
– Как ты сказал? Как сказал? – вскипятился председатель.
– Как сказал, так и вылетело… Не воробей – не поймаешь. Меня теперь хоть в морду бей – я сказал.
Председатель молчал, что-то соображая. А Макар Петрович заговорил быстро, отрывисто:
– У людей… по семь рублей на трудодень, а мы… мы прошлой осенью всю овощь поморозили. У людей по три килограмма, а у нас подсолнух попрел. А ты водку глушишь. Веры в тебе нету, веры нету, председатель… У самого у тебя нету веры… А это мой корень. – Макар сбился с тона, заговорил тише: – Мы ж так дальше не можем… А ты – водку…
Черепков вдруг выпалил:
– Дали тебе прозвище Горчица – ты и есть горчица! Указывать – вас много, а работать – «выходи десятый». Ишь ты! Что ты понимаешь? Я директором маслозавода был! «Веры»! Тебя отпустили на два дня, а ты прошатался пять дней. Я т-тебе пропишу «веру».
