Начал знакомо закипать гнев. Все еще мощная пружина ждала команды.
«Вот гаденыш, это же для него может плохо закончиться…» — рассуждал Оула.
Баранов, отойдя от шока, вдруг заговорил по-английски, быстро и тонкоголосо. Волнуясь и сбиваясь, он говорил, что эта грубая выходка по отношению к представителям другого государства нарушает международные нормы элементарного гостеприимства, что они будут вынуждены жаловаться властям…
Двое сопровождающих из лапландского радио и Лейф растерянно смотрели на происходящее. Они были огорошены не менее гостей. Ужасно жалели, что решились вести сибирских оленеводов в это хозяйство, считавшееся самым богатым и большим в Лапландии.
Оула медленно снял свои очки и, пытаясь не замечать своего отражения в очках противника, уперся взглядом в то место, где за зеркальными стеклами прятались глаза гиганта.
— Я сейчас тебе яйца отрежу, говнюк, и ты их съешь, — тихо, так что было слышно одному лишь «гаденышу», на чистом, финском языке проговорил Оула, не отводя взгляда.
— О…, так ты не русский!? — враз перестав улыбаться, воскликнул парень и убрал нож.
— Русский, русский, мудило…, брысь назад, поганка!.. Еще раз пасть откроешь, порву, а кодлу твою перестреляю к е…й матери!.. — Оула проговорил это таким убедительным тоном, что у парня отвалилась челюсть.
Громила окаменел, он был настолько ошарашен, что весь оставшийся хмель выскочил из него вон. Он смотрел на невысокого, седого мужичка с обожженным лицом и не мог взять в толк, откуда русский так хорошо говорит по-фински, да еще такие необычные и неприятные слова.
— На, держи! — рядом с Оула возник Бабкин со своей неизменной белозубой улыбкой. Он протягивал «говнюку» бутылку «Столичной». Губы парня дрогнули и растянулись в улыбке.
— Вот-ка, о… хо-р-ро-шо! — он взял бутылку, хлопнул Бабкина по плечу и, сорвав зубами пробку, запрокинул голову…
— Да, алкаш он и в Африке алкаш, — довольно громко проговорил Баранов.
— А еще Европа, — добавил кто-то весело, — ничем не лучше наших…, только здоровые… да одеты…!
— Ты что ему, Нилыч, сказал такое!? — продолжая лучезарно улыбаться, полюбопытствовал Андрей Николаевич. — По каковский!?
Оула не ответил. Он медленно пошел в сторону черного, скособоченного сарая. Ему хотелось потрогать рукой его стены, ощутить их шершавость, теплоту, поздороваться со стариком.
Сделав несколько глотков, парень протянул бутылку назад оживившейся толпе приятелей, а сам, раскинув руки в стороны, сделал шаг в направлении Оула, словно собирался его обнять…
— Стоять! — тихо и строго произнес тот, метнув при этом очень красноречивый взгляд. — Я что обещаю, обязательно делаю…
— Прости, — быстро ответил гигант и, постояв с полминуты в недоумении со смешно растопыренными руками, пошел к своим собутыльникам.
Оула водил рукой по старой, продутой ветрами, просушенной, изрезанной глубокими морщинами древесине и чувствовал тепло, накопленное годами, ощущал ладонью годы, многие годы, прожитые этим сараем, слышал его жалобный скрип в непогоду, детский плачь, покашливание стариков, тихий, счастливый смех женщин… Многое хранили эти многочисленные трещины…
Пока Оула «разговаривал» с далеким прошлым, подошло стадо светлошерстных оленей. Это были быки и прошлогодний молодняк. Стадо широко рассыпалось по просторному склону, то и дело раскалываясь на отдельные живые островки, которые безжалостно водворялись в общую массу «спецназовцами» на ревущих снегоходах. Привстав с сидений, как наездники в стременах, они кидались в погоню за оленями, что-то крича в закрепленные на плечах микрофоны и выслушивая в наушники то, что неслось в ответ. На огромных скоростях они буквально летали за непослушными оленями, догоняли их, поворачивали назад, поднимая при этом веер снежной пыли на виражах и, как казалось издалека, доставали дугообразными бамперами машин животных, часто сбивая тех с ног.
Наблюдая за этой «корридой», ямальцы отказывались верить в происходящее. Они смотрели со страхом и ничего не понимали. Создавалось впечатление, что идет какая-то жуткая игра или охота на диких животных.
По изрытому, перепаханному снегу, взревывая на все лады, метались черные, неутомимые и страшные машины, загоняя оленей в загон.
Загнав оленей за зеленый забор, «спецназовцы» начали отлов молодняка. Их действия, мягко говоря, были странными. Побросав машины и достав арканы, они начали их бросать совсем иначе, часто просто под ноги мечущимся оленям. Пойманных оленей дюжие мужики роняли на снег и, прижав коленом, ставили огромный, цветной номер на боку с помощью баллончика с аэрозольной краской.
Оула долго не мог понять, что происходит. Он не понимал, почему так грубо ловят животных, ему казалось, он слышит, как хрустят их ребра, когда очередной гигант ставил на них свою ногу!?.. Не понимал, зачем люди, после того как пронумеруют оленя, пинают его тяжелым ботинком под зад!?… Не понимал, почему их действия похожи на некую экзекуцию!? Не понимал, почему, чем грубее выполняют работу, тем больше возбуждаются, становятся радостнее!?
Не сдерживая больше себя, Оула ринулся в кораль (загон). Выхватив у ближайшего к нему «спецназовца» аркан, он быстро сложил его и метнул в одного из метавшихся животных. Петля красиво распустилась, как при замедленной съемке и, оставив живую черту на небе, аккуратно легла бегущему оленю на шею. Выбрав свободный конец аркана, Оула обматнул им себя и, уперевшись одной ногой, без труда выдержал рывок пойманного животного. После чего, продолжая удерживать аркан в натяге, подошел к рвущемуся оленю и, обхватив его шею рукой, кивнул хозяину аркана. Когда свежий номер появился на обоих боках животного, Оула ласково хлопнул оленя по спине и, отпустив его, улыбнулся.
Финны перестали «охотиться», молча стояли и смотрели на пожилого гостя, затягивая паузу в работе. Трудно было сказать, смутил ли их этот поступок или оставил равнодушным, так как через какое-то время они опять стали продолжать свое дело.
Вслед за Оула в кораль вошел Сергей Яптик и, попросив аркан у другого «спецназовца», столь же расторопно и умело отловил еще одного оленя, затем еще и еще.
Спустя часа два-три, когда процедура проставления номеров была закончена, и стадо выпустили из кораля, все — и хозяева, и гости собрались в просторном, брезентовом укрытии в виде чума. Небольшой костерок посередине горел резво, бездымно. Он был разведен скорее для уюта, чем для тепла или приготовления пищи, поскольку финские оленеводы, вольготно устроившись на сухих, березовых ветках вперемешку с еловым лапником, начали открывать «тормозки» и, не мешкая, принялись обедать. У каждого была своя еда. Громко скрипели крышки термосов, булькала жидкость, разнося ароматы кофе и чая, шуршала фольга и полиэтилен. Объемные, горбатые бутерброды с сыром и колбасой, нежная выпечка, куриные ножки…, все стало быстро поедаться молодыми мужчинами. Эти аппетитные запахи внесли в тундровое укрытие запах цивилизации.
Сняв широкие очки, хозяева открыли свои лица. В основном это действительно были молодые и весьма симпатичные парни. Немного смущаясь, они уплетали свои припасы, стараясь не смотреть на гостей, которые, в свою очередь, надеялись, честно говоря, что их угостят свежатинкой, как это принято везде на севере. Поняв оплошность, сопровождающие ямальской делегации попытались было разделить свои куцые бутерброды на двенадцать частей, но это оказалось не просто смешно, но и невозможно.
— Послушайте, господин Рантола, — обратился находчивый Бабкин к главному гиду, — а почему вы мясо оленье не едите? Это что дефицит?
— Ну что вы, мяса много, но его надо размораживать, готовить, а на это необходимо время, специалиста и… условия…, наконец.
— Ну, так несите…, — лукаво улыбался Бабкин.
— А вы что, можете приготовить!?
— В одну секунду…
Когда втащили мерзлую тушку оленя, гости оживились и полезли доставать сувенирные ножи, которыми были одарены накануне. Торопливо отобедав, хозяева лениво наблюдали. В их глазах была откровенная ирония и плохо скрываемая брезгливость.
Нюди Хороля быстро и умело очистил верхний слой мяса от снега и прилипших ворсинок. Затем сноровисто настрогал целую гору розовых стружек и выразительно взглянул на своих земляков.
Чтобы не получилось спиной к хозяевам, ямальцы, по-восточному подобрав под себя ноги, расселись плотным полукругом и приступили к трапезе. Ели неторопливо, с достоинством и уважением к еде, будто она состояла не из обычного мороженого мяса, а, скажем, из дорогих, заморских деликатесов, доставленных из знатного ресторана. Стружки брали руками по очереди, чуть подсолив, клали в рот и жевали, полузакрыв глаза от удовольствия.
Первым потянулся к быстро таявшей кучке стружек Лейф, а затем и остальные сопровождающие. Немного смущаясь, они выбирали сначала маленькие и наиболее прозрачные кусочки, но распробовав незатейливую, но неожиданно вкусную еду, стали есть смелее, наравне с гостями. Жевали так же смачно и деловито.
