Угрюмый, молчаливый, в постоянном труде Оула, помня, кто он есть и как выглядит, старался не смотреть на женщин. Он смирился, а потом и вовсе привык к своему одиночеству. После пылкой, детской любви к Элли, которую он давно живой птицей выпустил на волю, так никого больше и не встретил, ощущая прохладную пустоту внутри. Лишь неугомонный Ефимка не смирялся, каждый год делал попытки его сосватать. Зазывал гостей у кого был подходящий «товар», сам напрашивался в гости и подолгу ездил, объезжая стойбища, где имелись невесты, присматривался, заводил разговоры…. Но Оула, едва узнав об очередной затее друга, уходил в себя, замыкался, даже пытался обижаться. И дело вовсе не в том, что он не хотел собственной семьи, скорее наоборот. Просто Оула был убежден, что он не стоил ни одной из женщин, которые ему хоть как-то нравились. Первое время ему казалось, что и сваты, а потом и сами девушки, чтобы не выказать своего сожаления по поводу его лица не смотрят на него, отводят глаза в сторону. Он хорошо помнил, как забылся и попробовал поцеловать на прощание Агирись, когда они когда-то, давным-давно уходили от деда Нярмишки, как девушка резко отвернулась, спрятав свое лицо в платок. Он все еще помнил.
Свыкся и привык. Ефимкина семья была теперь и ему семьей, а их первенец и ему будто родным. Но нет-нет, да и заноет сердце, защемит тоска по женскому теплу, дурманящему запаху, что время от времени чувствовал он на другой половине чума, и становилось невмоготу сдерживать в себе непонятное, страшное и необузданное до невероятности, до умопомрачения чувство, как ему представлялось неземной сладости. В такие времена он быстро собирался и уходил в тундру к оленям, либо на озеро. И вот только-только эти позывы стали затухать в нем — случилось…
Оула сначала не понял, что произошло. Быстрая и гибкая как горностай, звонкая и непоседливая как синичка девчушка лет пятнадцати в выцветшей суконной ягушке мелькнула перед ним раз другой, и едва Оула взглянул на нее — все вокруг исчезло, пропали звуки, земля выскользнула из под ног и он завис…
Давно собирались они с Ефимкой заказать новые арканы старому Еремею Худи, слепому от рождения, но первому мастеру Приуральской тундры. Добираться до мастера пришлось долго, Оула утомился и сильно промерз.
Попив с дороги чаю, мужчины откинулись на шкуры и стали делиться новостями. Еремей при этом нещадно дымил чем-то зловонным и настолько крепким, что у гостя стало драть горло и заслезились глаза. Занятый своими мыслями Оула тогда не особенно-то разглядывал обитателей чума. Сидя еще за столиком, он не обращал внимания как кто-то подсаживался, шумно прихлебывая пил горячий чай, протягивал руки за мясом, сухарями, морожеными ягодами. На другой стороне чума кто-то громко швыркал сопливым носом, кто-то стремительно мелькал перед столом, кто-то доставал из котла новые ароматные куски мяса и подкладывал на деревянную тарелку.
Протерев очередной раз глаза от слез, выдавленных едким дымом, Оула, наконец, оглядел низкий, небогатый чум Худи. Старые, прогнутые шесты, латанный перелатанный нюк, черный колпак котла, столь же черный, но изрядно мятый носатый чайник литров на пять, затертые, бесцветные ведра, охапка дров у очага… На другой половине привычная возня детей с собаками. У столика, который вернулся на свое обычное место на «кухне» за очагом, жена Еремея, сидя на корточках, протирала и осторожно укладывала в ящик стола чайную посуду. Откинув полог и впустив облако холода, в чум стремительно вошла тоненькая девушка с охапкой дров, вошла и прежде чем обрушить их у очага, повернулась к Оула.
Они смотрели друг на друга мгновение, всего лишь мгновение, которое потом будут долго-долго вспоминать, делиться впечатлениями, рассказывать друг другу, что почувствовали тогда, что увидели и пережили. Потом Оула расскажет ей, что в то первое мгновение в него будто неожиданно выстрелили, и он даже «видел» сноп искр. И оба наперебой будут утверждать, что почувствовали нереальность происходящего, раз они «увидели» как переплелись, как запутались друг в друге их взгляды, как они завязались в огромный, прочный узел. За какое-то мгновение Оула успел побывать и зрелым мужчиной, и маленьким мальчиком. Он здорово испугался ее распахнутых глазищ. Ему казалось, что перед ним не робкая хрупкая девочка, а зрелая, умудренная долгой жизнью женщина. Оула рассказал ей, как горел огнем и проваливался под лед и снова в огонь…! Все это будет потом. Потом и Капа признается, что тогда в отцовском чуме она вдруг явственно увидела в нем, в неожиданном госте… своих будущих детей. Что именно такими она их и представляла, как он крепких и сильных с печальным, но твердым и прямым взглядом. Именно тогда он и стал для нее живым воплощением «Вы-я-тэта», хозяином тундры. Своим мужественным видом и отметинами судьбы он сильно поразил ее и увез маленькое, трепетное сердечко Капы с собой.
Тогда Оула забыл и про свое лицо, и возраст, и вообще обо всем на свете. Чуть позже, после того мгновения его немного смутило, что девушка смотрела не столько на него, сколько… в него. Казалось, ее округлившиеся, полудетские, полувзрослые глаза с интересом разглядывали его… душу, видели в нем нечто большее, чем он представлял собой… Маленький, яркий рот был подвижным, губы то слегка растягивались, то вдруг сбегались в пучок, образуя пухлый бутончик какого-то незнакомого цветка. Оула не мог, он был попросту не в силах оторвать взгляда от девушки. В тоже время ему было и приятно, и страшно, что она вовсю хозяйничала в нем, заглядывая во все уголки, выведывая что на душе.
Уходя, Оула действительно унес ее с собой. Унес, будто маленького пушистого зверька за пазухой, который удобно устроился на груди, свернулся в клубочек и затих, грея его и время от времени приятно пошевеливаясь.
Ефимка с Сэрне сразу догадались, что их друг вернулся из долгой поездки «не один». Поняли и с радостью стали готовить второй чум. Сэрне с бабкой занимались шкурами для нюков, а Ефимка с дедом Сямди шестами да нартами, мысленно разбивая стадо на две равные половины.
Все это время Оула ходил слепым и глухим. Он ничего не замечал. Прислушивался лишь к маленькому пушистому зверьку, что отлеживался у него на груди, который постоянно грел его, заставляя сердце замирать.
Оула уже знал зачем столько раз выживал и продолжает жить. Он чувствовал, что наступает его время долгожданное и волшебное. Он не строил планов и не придавался мечтам. Он пребывал в нереальном, волнующем и сладостном состоянии.
Через год Капа сама переехала в его маленький, новый чум. Она приехала на упряжке в два оленя со всем своим приданным. Оула помнит эти минуты. Помнит, как онемел тогда и не мог говорить. Смотрел и смотрел на девочку, девушку, женщину, что стояла перед ним и светилась, как первое солнышко после долгой зимней ночи. Он смотрел и боялся сделать шаг, открыть рот. Это были волшебные минуты. Он смотрел на нее, и дух захватывало. Казалось, сама «Мис-не» — лесная фея, красивая и кроткая, нежная и хрупкая вошла в его дом. Всю жизнь до последнего мгновения Оула пронес в себе этот невиданный по красоте, мягко светящийся образ. И каждый раз, встречая очередным утром первые солнечные лучи, он будет вглядываться в яркий огненный диск, выискивая в нем знакомые черты, заливаться слезами от яркого света, но смотреть и смотреть, пока на самом деле не покажутся черточки ее лица. Тогда он тихо скажет всего два слова: «Здравствуй, родная!..» И все. И день будет легкий и светлый…
— Тебе плохо, Олег Нилыч!? — прозвучал из темноты тревожный голос. — А, Нилыч, я спрашиваю, тебе нездоровится!?
— Все хорошо Нюди…, просто не спится…, все хорошо, — после долгой паузы, медленно приходя в себя, ответил Оула.
— Мош, какую таблетку или хоть моих кореньев, а?.. — не унимался сосед.
— Спи, Нюди, спи, — Оула встал, поправил постель и основательно лег.
— Недолго уже осталось…, — сочувственно проговорил сосед, — потерпи, скоро домой…, эх-ей-ей! — скрипя кроватью, Нюди повернулся к стенке.
Лежа с открытыми глазами, Оула вглядывался в темную бездну потолка. Теперь он сам выискивал, вытаскивая из вороха воспоминаний наиболее сладкие и радостные моменты их совместной с Капой жизни. Бегал по событиям далекого прошлого, сменяя одну картину за другой. И все было живо и ярко, будто совсем-совсем недавно. Пока не кольнуло в сердце и сладко, и больно: «…Хм, ни за что не догадаешься, что я сейчас тебе скажу…» — сияющая Капа то садилась рядом с ним за столик, то соскакивала и подливала горячий чай в кружку, доставала из котла куски черного, дымящегося мяса, то подбрасывала в печку хворост. Она настолько светилась, что Оула невольно перестал жевать и зачарованно смотрел на свою маленькую жену. Действительно, с ней происходило что-то необычное, странное и удивительное: «Ну, попытайся отгадать, попытайся, ну!..»
