«Разбейте днища у бочек злости,
ведь я горящий булыжник дум ем.
Сегодня в вашем кричащем тосте
я обвенчаюсь моим безумием».
Вот оно – неожиданное признание в собственном сумасшествии!
Но Маяковского никто не слышал. Зато появлялся тысячелетний (так было напечатано в програмке) Старик с чёрными сухими кошками и говорил ему:
«… в тебе на кресте из смеха
распят замученный крик».
А в это время, продолжал Старик, против людей подняли бунт вещи, а «обезумевший бог» кричит «о жестокой расплате» и карает всех без всякой жалости. И Старик предлагал всем гладить «чёрных и сухих кошек», тем самым производя электричество и делая совершенно ненужными небесные светила:
«Мы солнца приколем любимым на платье,
из звёзд накуём серебрящихся брошек.
Бросьте квартиры!
Идите и гладьте —
гладьте сухих и чёрных кошек!»
Начавшуюся после этого высказывания дискуссию Маяковский тут же останавливал, заявляя:
«Злобой не мажьте сердец концы!
Вас,
детей моих,
буду учить непреклонно и строго.
Все вы, люди, лишь бубенцы на колпаке у бога…
А сегодня
на жёлтый костёр…
я возведу и стыд сестёр
и морщины седых матерей!»
Маяковский срывал покрывало, открывая изваяние громадной женщины. Поэт, объявивший в своих стихах, что он любит смотреть, как умирают дети, теперь вознамерился предать огню матерей и сестёр.
Но тут на сцену выбегал Обыкновенный молодой человек и спрашивал:
«… это здесь хотят сжечь матерей?
Господа!
Мозг людей остёр,
но перед тайнами мира ник;
а ведь вы зажигаете костёр
из сокровищ знаний и книг!»
В 1913 году сжигание книг казалось диким средневековьем, немыслимым в XX веке. Но ведь костры из книг очень скоро заполыхали – сначала в Москве, а затем в Берлине. Маяковский как бы вновь предсказывал людям их недалёкое будущее.
Тем временем Обыкновенный молодой человек становился на колени и просил:
«Милые!
Не лейте кровь!
Дорогие, не надо костра!»
Но тут появлялся Человек без глаза и ноги и начинал кричать:
«… сейчас родила старуха-время
огромный
криворотный мятеж!..
Что же,
вы,
кричащие, что я калека?! —
старые,
жирные,
обрюзгшие враги!
Сегодня
в целом мире не найдёте человека,
у которого
две
одинаковые
ноги!»
Этими словами первое действие завершалось, и занавес закрывался.
Мнение публики
Что могли сказать об увиденном и услышанном зрители? Конечное же, очень и очень многое было им совершенно непонятно.
Выражать свои мысли не просто, а замысловато, с вывертом, чтобы разобраться в них можно было только изрядно поломав голову, Маяковского научил Давид Бурлюк, который любил повторять фразу английского поэта и художника Уильяма Блейка:
«То, что может понять каждый дурак, меня не интересует».
И Владимир Маяковский следовал совету своего старшего товарища. Впрочем, читая стихи, можно было что-то поправить выразительной декламацией. Сделать нечто подобное в театральной пьесе гораздо труднее. Да и сама трагедия была слишком декларативной – в ней ничего не происходило, действующие лица лишь обменивались монологами и репликами.
Бенедикт Лившиц:
«Центром драматического спектакля был, конечно, автор пьесы, превративший свою вещь в монодраму… Это был сплошной монолог, искусственно разбитый на отдельные части, еле отличавшиеся друг от друга интонационными оттенками… На сцене двигался, танцевал, декламировал только сам Маяковский, не желавший поступиться ни одним выигрышным жестом, затушевать хотя бы одну ноту в своём роскошном голосе…
Впрочем, именно в этом заключалась «футуристичность» спектакля, стиравшего – пускай бессознательно! – грань между двумя жанрами, между лирикой и драмой… Играя самого себя, вешая на гвоздь гороховое пальто, оправляя на себе полосатую кофту, закуривая папиросу, читая свои стихи, Маяковский перебрасывал незримый мост от одного вида искусства к другому и делал это в единственно мыслимой форме, на глазах у публики, не догадывавшейся ни о чём».
Софья Шамардина:
«В антракте после первого акта – стою в группе театральщиков. Сейчас никого из них вспомнить не могу, кроме Шора (или Шера?), известного тогда балетмейстера, не то танцовщика. Он взволнованно говорит о танце поэта в 1-ом акте: «Ведь этого человека никто не учил, ведь это он сам сделал, – удивительно! Хорошо!»
А танец, правда, был сделан очень хорошо. Очень скупо, несколько движений, не беспорядочных, а собранных, очень выразительных. И ещё – слышу – говорят об этом спектакле и о трагедии «Владимир Маяковский» как о значительном явлении, – и я счастлива».
Шор, которого упомянула Софья Шамардина, скорее всего, был пианистом, музыкально-общественным деятелем Давидом Соломоновичем Шором, который незадолго до этого вместе с писателем Иваном Буниным побывал в святой земле (Палестине). Мы с ним ещё встретимся – уже в годы советской власти он вновь окажется на жизненном пути Маяковского.
Но вернёмся в Троицкий театр, где начинался второй акт трагедии, и где на сцене вновь разворачивалась необычайная фантасмагория.
Александр Мгебров:
«Ничего нельзя было понять…
Футуристическая труппа – это молодёжь, только лепечущая. Разумеется, они плохо играли, плохо и непонятно произносили слова, но всё же у них было, мне кажется, что-то от всей души».
Бенедикт Лившиц:
«… единственным подлинно действующим лицом следовало признать самого Маяковского. Остальные персонажи – старик с кошками, человек без глаза и ноги, человек без уха, человек с двумя поцелуями – были вполне картонны: не потому, что укрывались за картонажными аксессуарами и казались существами двух измерений, а потому что, по замыслу автора, являлись только обличёнными в зрительные образы интонациями его собственного голоса».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
