Действие второе
Если в авторской ремарке представление того, с чего начиналось первое действие трагедии, начиналось со слова «весело», то начало второго действия представлялось так:
«Скучно. Площадь в новом городе. В.Маяковский переоделся в тогу. Лавровый венок».
Второй акт был короче первого. Сразу становилось понятно, что Маяковский своё обещание сдержал и дал людям «новые души», и у каждого выросли «губы для огромных поцелуев». И что же? Эти «огромные поцелуи» породили великое множество поцелуев и поцелуйчиков, а вместе с ними – море слёз, слезинок и слезигц. Появлявшиеся Женщины с узлами, «много кланяясь», предлагали одетому в тогу Маяковскому эти слёзки. Но тот не знал, что с ними делать.
Появлявшийся Человек с двумя поцелуями исполнял «танец с дырявыми мячами» и произносил монолог о некчёмности «губ для огромных поцелуев», так как в результате…
«… в будуарах женщины
– фабрики без дыма и труб —
миллионами выделывали поцелуи…»
А тут ещё вбегали дети-поцелуи со своими слезами, и Маяковский восклицал:
«Господа!
Послушайте, —
я не могу!»
Собрав все слёзы в чемодан, он говорил собравшимся вокруг него людям:
«Я добреду —
усталый,
в последнем бреду,
брошу вашу слезу
тёмному богу грёз…»
На этом занавес закрывался. Второй акт трагедии заканчивался.
Могут возникнуть вопросы. Ведь по ходу двух действий никто не погибал, все герои оставались живы, почему же пьеса названа трагедией? В чём её трагедийность?
Исходя их того, что мы уже знаем о Маяковском, на эти вопросы можно ответить так. Трагедия произошла у автора в 1906 году. С тех пор – на протяжении семи лет – он продолжал пребывать в угнетённо-трагическом состоянии, будучи чрезвычайно напуган тем, что человек смертен.
Через двадцать лет Михаил Булгаков устами Воланда уточнит:
«Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!»
В этой внезапности и в полной невозможности хоть как-то уберечься от неумолимости судьбы Маяковский и видел колоссальную трагедию человечества. Желая поделиться со своими согражданами накатившимися на него страшными предчувствиями, он и написал пьесу.
В завершавшем её эпилоге поэт вновь появлялся перед занавесом и довольно оскорбительно обращался к зрителям: «Я всё это писал о вас, бедных крысах». А затем вдруг вновь признавался в своей ненормальности:
«Я – блаженненький.
Но зато
кто
где бы
мыслям дал
такой нечеловечий простор!
Это я
попал пальцем в небо,
доказал,
он – вор!»
Поэт утверждал, что это Всевышний крадёт людские души и жизни!
После такого чрезвычайно отважного заявления неожиданно следовали две фразы, которые и в самом деле давали право заподозрить автора пьесы в «блаженности»:
«Иногда мне кажется —
я петух голландский
или я
король псковский.
А иногда
мне больше всего нравится
моя собственная фамилия,
Владимир Маяковский».
Всё. На этом трагедия «Владимир Маяковский» завершалась окончательно.
Мнение петербуржцев
Считается (а среди этих «считавших» был и сам автор пьесы), что представление завершилось оглушительным провалом. Бенедикт Лившиц:
«Ждали скандала, пытались даже искусственно вызвать его, но ничего не вышло: оскорбительные выкрики, раздававшиеся в разных концах зала, повисали в воздухе без ответа».
Александр Мгебров:
«После первого спектакля я почувствовал, что футуристы провалились. Они не выдержали экзамена перед современным зрителем. Зритель ушёл разочарованный. Были слабые аплодисменты и слабое шиканье. Публика вызывала автора, но больше для смеха. Пожалуй, хуже всего, что скандала большого не было, да и смеха особенного. Просто было что-то, не совсем то, что ожидала праздная толпа…
После конца спектакля, улыбаясь протестующей публике, пристав снисходительно, как добрая нянька, разгонял толпу, а толпа всё стояла недовольная и чего-то ждала. Потом она разошлась. Вот и всё».
Маяковский об этой пьесе (в «Я сам»):
«Просвистели её до дырок».
Бенедикт Лившиц с ним не согласился:
«Это – преувеличение, подсказанное, быть может, не столько скромностью, сколько изменившейся точкой зрения самого Маяковского на сущность и внешние признаки успеха: по тому времени приём, встреченный у публики первой футуристической пьесой, не давал никаких оснований говорить о провале».
Вот некоторые отклики прессы. «Петербургская газета» задавалась вопросом:
«Кто сумасшедший? Футуристы или публика?»
И сообщала, что говорили зрители о футуристах:
«– Это сумасшедшие!
– Господин Маяковский бездарен в самом умном и заумном смысле слова».
«Петербургский листок»:
«Текст пьесы – это бред больных белой горячкой людей!.. Такого публичного осквернения театра мы не помним».
«Театральная жизнь»:
«…стыд обществу, которое реагирует смехом на издевательство и которое позволяет себя оплёвывать!»
В газетах приводились и возгласы, раздававшиеся после спектакля:
«– Господин Маяковский, довольно морочить публику!»
«– Вам место в палате № 6!»
«– Долой футуристов!»
«– На одиннадцатую версту!».
А рецензия газеты «Русское слово» была снисходительно-доброжелательной:
«Автор, несомненно, талантлив… прекрасно то, что он пробует говорить в поэзии от лица апаша, стоящего на грани отчаяния и сумасшествия, но, к сожалению, это – единственная струна, на которой он умеет играть и играет хорошо, а потому обычно присутствие скуки».
Вернувшийся со спектакля в гостиницу «Пале-Рояль» Корней Чуковский записал в дневнике:
«Большинство было разочаровано, но кое-кому в этот день стало ясно, что в России появился могучий поэт с огромной лирической силой».
Бенедикт Лившиц:
«Спектакли на Офицерской подняли на небывалую высоту интерес широкой публики к футуризму. О футуризме заговорили все, в том числе и те, кому не было никогда дела ни до литературы, ни до театра…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
