— Вот дурень: кому это да кто? Советская власть и есть. Тот, кто начальник. Ему с ворами беспокойство, а лучше, чтобы все работали. Загнали на работу, и сиди там.
— А если бы все были воры, так тогда как? Тогда Советской власти не нужно?
— Оставь, ты, завел: власти, власти!
— Тогда один вор у другого украл бы, а потом тот у того, а потом еще третий, правда?
— Ложись уже.
— Я ложусь.
Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.
— А если все воры, так кто будет булки печь? А кто будет тогда ботинки чистить? Тоже воры, да? А они не захотят. Они скажут: пускай кто-нибудь булок напечет, а мы только красть будем. Правда?
Рыжиков заорал на Ваню:
— Спи! Пристал, как смола!
Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Птом улегся уютнее. На небе горели звезды. Соломенные пряди казались черными, большими конструкциями.
Уже засыпая, Ваня сказал вслух:
— Пойду к этому… к Первому мая.
2
Ночевал он в той же соломе, и в первые две ночи его никто в ней не заметил. После третьей ночи он проснулся ослабевшим от двухдневного голода, вставать ему не хотелось. И тогда он увидел над собой удивленное лицо старой женщины.
— Кто это здесь? А?
— Что?
— Мальчик какой-то. Что ли, беспризорный?
— Нет, я не беспризорный…
— Не беспризорный, а ночуешь в соломе. Нехорошо так. Где твои родные?
— Родные? Это кто, отец, да?
— Отец, мать… Где они?
— Они уехали.
— Уехали? А тебя бросили?
— Они уехали, а только они не отец и мать.
— Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?
Ваня просто поправил ее.
— Нет, не больной, а только… голодный очень.
И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки ноги.
— Голодный… — старушка потирала руки в смущении, потом заторопилась, прошептала:
— Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?
Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно: блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязанным ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков, загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками, такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами. Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с той минуты, когда он вошел.
Ваня сказал:
— Спасибо.
— Ну а дальше как? Ты пошел бы куда? Приюты есть такие, детские дома называются. Попросил бы, что ли?
— Я попрошу, — Ваня ответил деловито-спокойным голосом, рассматривая огромное свое хлебное богатство. — Я пойду в колонию Первого мая, там, говорят, прилично.
— Ишь ты какой! Прилично! Да тебе какую-нибудь, все равно. А то еще придумал: прилично.
Несмотря на голодный желудок, Ваня не согласился с бабушкой. Хлеб остался у него в одной руке, а другую руку он поднял к плечу:
— Бабушка! Это вовсе не я придумал, а все так говорят.
Его глаза загорелись забавной решительностью во что бы то ни стало убедить бабушку. Но бабушка и не спорила.
— Так ты пойди. Пойди, голубок, что ж тебе так страдать. А красть ты не умеешь, видно. Правда?
Ваня быстро глянул в окно, немного суматошливо нашел правильный ответ и только тогда обратил оживившиеся глаза к бабушке:
— Я так думаю, что я сумел бы, только я не хочу красть. Я, понимаете, не хочу.
— А ты, что ж… когда-нибудь стащил у кого, что ли?
— Нет, еще никогда.
— Так, значит, и не умеешь. Какой же там умеешь!
Ваня не сдавался, он начал уже и хлебом жестикулировать:
— Разве это нужно уметь? Это совсем нельзя сказать «уметь». Если ботинки чистить, так нужно уметь.
Бабушка улыбнулась ласково:
— Чего это мы разговариваем все? Ты кушай хлеб, кушай.
— Я там… в соломе. Там…
— Ну, это, как тебе лучше.
— До свиданья.
— До свиданья. А как же тебя зовут?
— Ваня Гальченко.
— Ишь ты, фамилия у тебя какая! Гальченко. Ты, Ваня, не бойся. Если не скоро найдешь эту самую колонию, так заходи. Хлеб у нас всегда есть.
Мальчики на лежанке зашевелились. Один из них взволнованно забегал глазенками по комнате, бросил наконец свои кубики:
— Баба! А почему он такой?
Ваня открыл дверь и не слышал, что ответила бабушка на этот важный вопрос.
Возле соломы сьел Ваня половину хлеба, а вторую половину запрятал. Он не чувствовал себя способным когда-нибудь зайти к бабушке и попросить хлеба. За два дня, истекшие после катастрофы, Ваня обошел весь город, несколько раз заходил на рынок, прохаживался мимо столиков и киосков, в закоулках рынка и на второстепенных улицах он видел просящих старух, калек и детей, и тогда решил, что протягивать руку и просить, как они, долю… он никогда не будет.
Все-таки Ваня хотел найти работу. Какая именно должна быть работа, Ваня не знал и даже не думал об этом. Он находил много рабочих мест в запущенных парадных ходах, и кое-как сбитых деревенных пристройках. Прямо на улице сидели сапожники и заливщики галош, в закопченных, покосившихся хибарках стучали жестянщики, арматурщики. Ваня подходил к ним, прислонялся на притолоке — и, постояв, уходил. У всех них был инструмент, у него инструмента не было, и выхода из этого положения он не мог найти!
На другой день после знакомства с бабушкой Ваня остаток хлеба тоже поделил на две части, хотя это было трудно сделать. Но впереди все было очень неопределенно, и Ваня не хотел снова два дня голодать.
3
— Ты далеко едешь, пацан?
— Я? Я никуда не еду. Я здесь живу, в этом городе.
— Здесь живешь? А как же так у тебя затруднение с деньгами вышло?
— Вышло так… Ночевать негде. А сегодня дождь.
— Это не годится: ночевать негде и денег нет. Это называется прорыв на всех фронтах. Ты, брат, иди в колонию.
— Я поеду в колонию Первого мая.
— А? Ты знаешь колонию? У меня брат там.
— В колонии Первого мая?
— В колонии Первого мая.
Ваня горячо обиделся. Оказывается, все-таки есть на свете колония Первого мая, и вот перед ним сидит живой человек — брат! Ваня вскрикнул и затаращил возмущенные глазенки:
— Так не отправляют, понимаете! Я и в комонес ходил, и в этот, как его… спон. Не отправляют — и все!
Красноармеец рассмеялся, как смеются люди, увидевшие подтверждение своих догадок:
— Правильно говоришь: комонес и спон! И я там бывал…
Он обратился к товарищу:
— Неделю ходил. Как меня взяли в Красную Армию, братишка у меня — двенадцать лет, вот такой самый. Куда девать? Надо пристроить. Туда-сюда. Говорят, хорошая колония Первого мая. Иди в колонию. Пошел я. Целую неделю ходил. Не сочувствуют мне, толкую свое. А потом в спон. Ну, там взяли брата, отправили, где-то такой детский дом. Воробьевский какой-то. Думаю, устроил все-таки. А в полку получаю от Петьки одно письмо, другое письмо, третье. Пишет мне все по одной форме: не буду здесь жить, не хочу. И скучно, и пища плохая, и наряд плохой, и воспитатели у них какие-то не такие… Я ему пишу: держись, браток, держись. А он мне свое. А потом получаю письмо от заведующего. Так и написано: ваш брат Петька Кравчук — дезорганизатор, оскорбляет всех, курит, на уроки какие-то веревки носит. Что такое? Какие, думаю, веревки. Сколько я с ним жил, никаких веревок не было, а тут веревки. Я ему написал про эти веревки и про оскорбление, строго так написал. Да. Ответа долго не получал. А потом мне Петька и написал: меня, как дезорганизатора, отправили в колонию Первого мая, теперь я живу здесь, и ты не беспокойся. А потом, как начал писать, как начал, вижу, выходит мой Петька на дорогу. А теперь вот приехал в командировку, пошел к нему, посмотрел — советская жизнь! Строго уних, очень строго, прямо по ничтоке ходят, а молодцы народ! Петька что, тринадцать исполнилось, а он уже все понимает, и знаешь, так… цену себе знает. Говорит мотористом буду, мотористом, не иначе. И будет!
Красноармеец закончил рассказ, посмотрел на Ваню, глаза у него щурились. Ваня сказал с решительной мечтой:
— Я пойду… в колонию Первого мая.
— Ты, добивайся, брат, добивайся. Если захочешь, добьешься…
К ЧАСТИ ВТОРОЙ
1
Но однажды и Ванда разговорилась с Олей. Они сидели в парке на скамье. Ванда спросила:
— Эти девочки, которые в колонии живут, они откуда?
— А девочки у нас из разных мест.
— А почему они здесь живут?
— Тоже по-разному… Вот у Клавы давно родители умерли, а у меня есть и отец и мать. Только отец больше не работает, а мать похлопотала, меня сюда и приняли.
