— Родин? Ах ты, черт рябой, да мы ж тебя схоронили, было! — заорал из угла бас.
— Он и есть, — с небрежностью человека, знающего больше других, сказал Комлев. Рядом с Родиным протянул руки к печному теплу. Пламя от сухой кукурузы теперь хорошо освещало низкую овчарню, придвинувшиеся к середине золотисто-багровые лица бойцов.
— Родин! Верующий в богов и святых — с того свету! — сдержанно улыбался и рокотал озябшим голосом Комлев.
— Ты откуда, Родин? — на полный серьез, с заботой спросил политбоец Назареко.
— Сказать точно, братцы, так из врангелевского плену! — признался Родин, и каждая рябинка на его побитом оспой лице засветилась тихой благодарностью судьбе, что оставила она его живым и здоровым на этой зыбкой дорожке. — Сказать по совести, так и сам не верю до сих пор, что живой! Там нашего брата не дюже милуют, злые, как нечистая сила, и никак не думал с вами обратно свидеться, братцы! Тут вот, не дале как вчера, видал, по первой пороше и самой мерзлой земле... наших пленных красноармейцев, из пехоты... погнали к перешейкам в босом виде! Ну, г-гады, изверги человеческие!.. — Родин вдруг прижал свой рябой лоб к торчмя поставленным коленям и заскрипел зубами. Рыжеватые, свалявшиеся колтуном вихры его будто дымились на затылке от яркого печного огня.
Тут, откуда ни возьмись, подошел и сам взводный командир Михаил Батанов и стал незаметно у печи, тоже вроде бы грея руки.
— Да ты-то как же... уцелел? Все видели, что убитый? — сказал Назаренко не столько с любопытством, сколько с заботой о правде. Ну как... — развел руками Родин. — Ахнуло в трех шагах, передние ноги у коня оторвало совсем с нагрудником, а я на всем скаку шашкой махнул как раз, будто с обрыва, вниз головой..., На том память и отшибло. Грохнулся, понятно, с такой высоты об сухую землю-солончак, ясное дело...
— Конешно, контузия тут едва ль не смертельная, со мной тоже было, — подсказал кто-то со стороны, сочувствуя.
— Без памяти. И сам думал, что мертвый, — начал ощупывать сам себя Родин, вроде бы не доверяя чему-то. — А тут вас отбили, оттеснили, сказать, всех ранетых начали они пристреливать. Это уж посля узнал я и сообразил, чего сам не видел... И, конечное дело, прикололи б раба божьего, кабы знали, что живой...
Все слушали с живым вниманием: как-никак, человек с того света!
— А на мне как раз добрые сапоги были! Ну, Павло, ты ж помнишь, какие были сапоги, с одного офицерика кавказского, с бритой губой. Я его рубанул, было дело, под Серогозами тогда... — Родин задрал ногу и показал обувку. На нем были теперь губастые, драные сапоги, явно другие.
— Ты покороче. Родин. При чем тут сапоги? — сказал взводный Батаков.
— А при том, какой-то азият с этой ихней дикой дивизии наладился теперь с меня сапоги кровные стянуть, а я тут открыл глаза, и — откуда сила ваялась! — по мордам, значит... А другой — в карман ко мне, а там и табачок, и свежая газетка «Красная лава», слава богу, нашлась. Сидят, курят и думают, как бы поскорей в плен к нам сдаться. Читали газету, пока закуривали... С другой стороны, как со мной-то быть? Ну, так и не решились. А тут как раз мимо пленных гнали, человек десять, может больше, не знаю. «Здоровый?» — спрашивают с издаля. Значит, не раненый? Если б раненый, то каюк! А тут на военную работу, на Турецкий вал им пленные понадобились, рабы... Ну вот и остался живой, только сапоги, понятно, сняли, черти дикие!
— Ну и дальше? — совсем заинтересованно спросил комвзвод.
— А дальше... Три дни там проработал, в военнопленных, и тут прямо на траншеях подходют важные офицеры, гады, спрашивают: из 2-й Конной? Так точно, говорю, конной... Какого полка, эскадрона? Не скажу! А нам, говорят, это и не надо. Хочешь, говорят, домой сбегать, с друзьями повидаться? Да вы что, говорю, расстрелять, что ли, собрались, дак не валяйте ваньку, господа хорошие! Нет, говорят, у нас к вам дельное предложение: мы нам жизнь сохраним, а вы окажите нам услугу, гражданин красноармеец Родин!
— Прямо сказки бабушки Арины! — сказал недовольный бас из темного угла. И кашлянул с политическим значением.
— Так нет, чего там, пуская до конца расскажет, — спокойно осадил чужое нечистое рвение взводный. — Ты говори, Родин, мы тебе доверяем. Сам знаешь.
— А мне что! Мне, самое главное, из плена этого было... А тут — условие! Доставить тайное письмо самого генерала Врангеля нашему командованию!
— Да ну?! Вот те и сказанул!
— Не спьяну брешешь-то?!
— Это какое такое письмо? И почему тайное?
— А потому, что в буханку хлеба его запекли и эту буханку мне дали, — сказал Родин и встряхнул с опаской лежавшую на коленях грязную торбочку. — Вота! В торбе буханка-то, а в ей это самое письмо! Сам барон Врангель, сказано, писал!
— Кому? — переспросил с подозрением политбоец Назаренко.
— Красному командованию. Я ж сказал! — крякнул с досадой Родин. — Сколько раз говорить! А я обязан этую буханку доставить в штаб. Три дня сидел в этом хуторе, у белых, все соображал, как через Днепро переправляться в такую погоду, а вы ровно узнали про мою нужду, выбили их с хутора! Теперя мне легче, понятно. Я тут зашел в одну хату, а мне говорят: 1-й эскадрон рядом, ну я и пошел искать. А ту он, Комлев, за будыльями вышел, так я до слез, братцы, обрадовался!
Родин говорил простодушно и откровенно, и на глазах вроде наворачивалась слезинка, но было вокруг некоторое замешательство, минута подозрительной тишины. И в эту минуту снова бухнул простуженный и злой басок из темного угла:
— Ну, а ежли б тебе заряженную бонбу дали в красный штаб оттащить, ты б тожа согласился?
Родин хмыкнул и от удивления развел руками:
— Эт чего? Дурак я, что ли? Я бы ее, бонбу, по дороге разрядил, да и все! Чудной человек ты, пра!
Взводный Батаков взял торбочку с колен Родина. Подержал на весу, как бы определяя на глаз ее тяжесть. Родин тоже привстал, не выпуская одного угла холстинкового мешочка, держась за него, как за последнее спасение.
— Знаешь что, Родин, — сказал Батаков. — Дело это явно нечистое, белой контрразведкой пахнет. Так что зря не болтай, пойдем лучше к комполка, он лучше разберется. Что с этой буханкой и с тобой делать. Пошли!
Четкой, деловой походкой, перешагивая через лежащих, взводный тронулся к дверям. Родин неуверенно пошел следом.
Командир 122-го полка Лунев только что вымыл в теплой хате голову над корытом, сменил белье и, блаженствуя в чистом, брился у стола, при свете яркой керосиновой лампы. Новенькие подтяжки охватывали крутые плечи рубаки Лунева, молодое розовое лицо с клочьями мыла под носом, на подбородке враз посуровело, как только взводный доложил о причине своего появления.
— Разрежь буханку! — сказал комполка, кончив бритье.
— Тут вот бороздка... — пояснил Родин. — Надо по ней, чтоб не повредить.
Взводный Батаков аккуратно располовинил ржаную буханку, положил на стол. В мякише, и правда, запечатан был синий пакет.
...Письмо Врангеля было доставлено в Никополь, лично командующему армией. Миронов пробежал глазами первые строки и позвал Макошина. Сказал, жуя от великого возмущения правый ус, что делал лишь в минуты самые жестокие и нелепые.
— Вот, Константин Алексеевич, восчувствуйте! Ну, никакими средствами не брезгуют, подлецы! Надо было еще Полуяна позвать: он свидетель, что и генерал Краснов также вот подкапывался под Миронова... Надо немедленно переправить в Особый отдел, чтобы никаких кривотолков...
Письмо было короткое, адресовалось лично Миронову. Макошин, брезгливо оттопырив губу, прочел:
Крым. Ставка Верховного Главнокомандующего
За великую, неделимую Россию!
Командующему 2-й Коммой Кратной армией Ф. К. Миронову
Войсковой старшина Миронов!
Как и в прошлую военную кампанию 1918 — 1919 годов на Дону, именно Вы являетесь ныне главным камнем преткновения на великом крестном пути русских армий к главному большевистско-еврейскому гнезду — Москве, к желанному возмездию и победе.
Вы, Миронов, в простоте душевной искренне разделили всеобщее заблуждение так называемой «мыслящей интеллигенции» России о благотворности революции и всяческих свобод для темного народа. Вы имели достаточно времени и опыта, чтобы понять, какая бездна русскому народу уготована международным альянсом Интернационала. Но по их же поговорке: есть время разбрасывать камни и есть время их собирать — одумайтесь! Сердце русское отходчиво: все мы ходили с красными бантами после крушения монархии и теперь вкушаем заслуженные плоды. Не будем злопамятны!
Ваше место, Миронов, в рядах истинных патриотов, в рядах белой армии. Чин генерал-лейтенанта и командующего Русской армией — за Вами, если вы искренне раскаетесь и вернетесь в стан патриотов.
В случае Вашего согласия прошу направить Вашу армию в район Херсона — Николаева, разгромить части 6-й советской армии и войти в непосредственную связь с Русской армией.
Барон Петр Врангель.
