В эту же ночь 46-я стрелковая дивизия Ивана Федько бросилась через Днепр у Никополя, используя, кроме понтонной переправы, подручные средства: челноки, плоты, баркасы. Одновременно 16-я кавалерийская к рассвету 26 октября без особых помех скрытно перебралась на левый берег у Верхне-Тарасовского и сразу же, разбиваясь в эскадроны, ударила на село Балки, потеснив части Марковской дивизии белых. Закипел жесточайший бой по всей днепровской излучине на сотни верст фронта. Напор Миронова был жесток и неудержим, в первые же часы под шашками красных лег целиком 12-й Донской пеший полк, офицеры которого помешали солдатам и казакам вовремя выкинуть белый флаг...
Начальник Марковской, генерал Третьяков, которому поручалась охрана всего речного рубежа, покончил с собой.
Близились главные бои. В ночь на 29 октября над всем левобережьем неожиданно разгулялась непогода, закружили снежные бураны. Снег укрыл дороги и тропы, засыпал овражки, окопы, воронки от снарядов и мин. Застаревшие от засухи бурьяны на взлобках холмов и суходольных скатов приоделись в серые, льдистые жемчуга, тихо позванивали на ветру. Пала ранняя стужа.
Плохо одетая армия, в изношенной, разбитой обувке, коченела в окопчиках и секретах, конные эскадроны укрывались в редких селах и зимовниках, им было легче...
Бригада Фомы Текучева расположилась на ночевку в полузаброшенном хуторке под селом Верхний Рогачик, еще под утро взятом с бою. Конники 1-го эскадрона 122-го кавполка облюбовали теплую каменную овчарню с большой кирпичной трубой, расшуровали мелкий дровяной хмыз, старые бодылья подсолнуха, легкий кизяк. Натопили с вечера, чтобы выспаться перед завтрашним боем. Старый казак Осетров опять рассказывал у распахнутого печного жерла разные побывальщины из прошлой боевой жизни, про то, как Миронов с полусотней охотников всю Маньчжурию в девятьсот четвертом году из конца в конец облазил, все ихние телефонные провода на локоть намотал, как они с другим сотником Тарариным страх на японских хунхузов наводили... Потом беседа растеклась, стали поминать разруху и нужду нынешнюю. («До чего жизня-то дошла, братцы, рубахи — домотканые, штаны — из овечьей кожи, да хорошо, коля б дорогой выделки, а то хрустит промеж ражек, вроде как через сухостой лезешь! На ногах — сыромятные постолы, да ще хорошо, колы е! А колы и того нема?») И тогда политбоец Павло Назаренко, дождавшись паузы, решил поправить дело политической беседой. Уцепил ближнего тавричанина за пуговицу и прервал жалобы нацеленным вопросом:
— Не понимаешь ты, Мотузок, всей тяготы настоящего момента! Ты вот скажи, к примеру, что есть классовая борьба? И почему она так жестока к бедному люду?
Кругом притихли, зная, что темный Мотузок, только в прошлый месяц приставший к эскадрону, обязательно сгородит какую-нито чушь.
— Говори давай! Ну? Как понимаешь? — гаркнули из дальнего угла.
Мотузок оробело смотрел в огонь печурки, шевелил распухшими от дневной стужи губами:
— Классова? Шут ее... О то! Бачив сам, едри ее... В економии, у немца! О то!
— Ну, вывози, вывози, выволакивай тезис, родимый! Говори! — тянул за рукав с другой стороны боец Комлев. — Как ты ее бачив, родимую?
— О то ж! — осмелел Мотузок, по-прежнему щурясь от близкого огня, плимкая окурок, подсунутый со стороны. — На провеснях, это... Хлынула у Таврию к нам голытьба с голоду, начала в наем навязываться! За полцены, а то и за гольный харч, гады! А нам-то как? Местные мы, жить тожа надо. Начали эту пришлую голь утюжить батожьем да кулаками, чтоб цену не сбивали целое отражение на панском дворе! До кольев дело дошло, а немец управитель токо словом нас разводить хотел... Да где там! Он — со словом, а они — с вилами да косами один на одного! Вот тут я и дал тягу с этой економии, будь она проклята все равно что... Никого но признаё та борьба, шоб вона сказались!
В темной овчарне раздался одинокий хохоток грубияна Комлева, остальные почему-то не спешили смеяться, всех пригнула к земле темная исповедь батрачонка Мотузка. И беседа приобретала уже вполне серьезный характер. Политбоец Назаренко обнял хохленка за тощие плечи, сказал вразумительно:
— Плохо ты понимаешь, Мотузок, суть нашего дела, я тебе в другой раз все растолкую про вашего немца-колониста, как он барыш на этой неразберихе снимал, а счас время нет, надо свежую газетку вам, братцы, почитать, раз уж возникла минута подходящая...
Достал Назаренко из подсумка свернутую в тугую пачку свежую газетку армейского политотдела «Красная лава» и склонился к печному свету, огромным красным снопом бьющему в потный сумрак овчарни. Буквы он разбирал с трудом, потому что пламени было много, огонь прыгал и шевелился. А когда чуть стало пригасать, послали нерадивого бойца Комлева за новой вязанкой подсолнечных и кукурузных бодыльев. Дверь хлопнула, отклубился морозный пар у порога, Назаренко продолжал читать статью под самым заголовком:
— «Разбитые у Никополя, потрепанные у Орехова, должны быть разгромлены у Перекопа!» Ясно, товарищи? Такой заголовок во главе всей нашей геройской газеты стоит и не дает нам кроме ни о чем думать, как о проклятом Врангеле! Передовица тож называется: «Скорей кончать!» Ясно и понятно — кого и зачем? Вопросы имеются? Теперь берем вторую страницу, в ней — статья «Беспартийная конференция Второй конармии», я тут подчеркнул карандашом главное. Стояло, товарищи, на конференции шесть вопросов! Организация Красной Армии — раз, оборона Республики — два, третий — роль и значение конницы в гражданской войне, тут все об нас говорилось, потом четвертый вопрос: что такое Коммунистическая партия и Советская власть, дальше — «Наш наказ» и последний вопрос: текущие дела! В заключение конференции член Реввоенсовета армии товарищ Макошин сказал. Слухайте: «Я уверен, что если бы здесь побывал представитель буржуазии Ллойд Джордж и посмотрел, с каким умением мы разбираем вопросы своей внутренней жизни и борьбы, то он на шестьдесят процентов потерял бы уверенность в том, что революцию можно победить, что рабочих можно разгромить!»
По общей сосредоточенной тишине в темноте овчарни Назаренко понимал, что слушают его с громадным вниманием.
— На шесть-де-сят процентов! — значительно подсказал со стороны старый служака Осетров.
— Дальше-то о чем там говорится, Павло! Вали дальше!
— А вы ж прения затеяли, не даете читать. Свет ишо у нас... Ни беса не разберу по мелкому! Ну вот ишо, отчеркнул я тут ишо засветло карандашом: приветствие нашей беспартийной конференции товарищу Ленину!
— Читай давай! Громчей!
Назаренко встал, оправил новую шинель с красными «разговорами» во всю грудь, откашлялся. Два бойца светили ему лучинками, напеременки поджигая в печи гаснущие сухие прутики и кукурузные сухие перья с початков.
— Вот, товарищи, сказано: «Общеармейская беспартийная конференция 2-й Конной армии, собравшись в тяжелый момент для Советских республик, для власти рабочих и крестьян, шлет свой горячий привет вождю мировой революции и заявляет... Что бойцы 2-й Конной армии, честно сражавшиеся долгое время за великое дело освобождения труда, за пролетарскую революцию, в сей раз, когда белогвардейский барон выполз из крымской норы и белая Польша старается с запада задавить революцию, выполнят свой долг, разгромят врага и под вашим руководством со всем пролетариатом пойдут до последней победы, до торжества коммунизма. Да здравствует мировая революция и ее вождь товарищ Ленин!»
Все-таки не митинг тут был, а ночлег, привал, и поэтому, видно, никто не вскочил, не завопил «ура», наоборот, возникла глубокая, вдумчивая тишина, безмолвие мысли и общего дыхания, сознающего высокий обет перед Лениным, обет, имеющий цену жизни и смерти. И это безмолвие общего дыхания и общей кровной мысли объединяло красноармейцев первого взвода не хуже того геройского возгласа-призыва, какой взвивается в нужную минуту над головами атакующих.
Назаренко кашлянул с сознанием важности самой этой минуты, прошуршал газеткой и сел опить к гаснувшему устью печки. Заметил тихо, в раздумье:
— Тут приводятся еще письма рядовых бойцов, надо б почитать... Да где ж он запропал, этот Комлев? Печка ж вовсе не светит! Чтоб его черти там заморозили!
Именно в эту минуту снова хлопнула дверь овчарни с облаком мороза, заскрипел снежок, и в сумраке явились сразу не одна, а две плечистые фигуры. Комлев кинул охапку мягких кукурузных стеблей к ногам Назаренко и вытолкнул к середине другого, безмолвно стоявшего во тьме.
— Поглядите, кого я привел-то, черти забывчиваи! А? На морозе, середь снегу откопал!
Крепкоплечий, здорово обросший бородой и потому неузнаваемый боец гулко, простудно закашлялся. Сел, горбясь, к пригреву, напротив света, с видимой заботливостью пристроил на коленях тощую торбочку.
— Ты, что ль, Родин? — ахнул Павло Назаренко. — Так тебя же убили, ишо в первый день наступления, восьмого, али девятого? Когда Бабиев ишо живой был и горячего жару нам в мотню засыпал, ну? Ты, что ль?
