Они и теперь редко бывали вместе. Лайтнер прибивался то к одной, то к другой компании, нигде долго не задерживаясь. Лерке находился преимущественно один. На улице он носил вестфальскую, обтягивающую голову шапочку из коричневого вельвета с большими отворотами, прикрывающими уши; в ней он становился похож на лопоухого кролика или на тролля. Его сухой чистой коже, которая словно сминалась от живой, экспрессивной мимики лица, был присущ красновато-коричневый оттенок. Особенно выделялись глаза — карие, большие, как у кролика или тролля, глаза погибшего существа, в их странном, немом, порочном взгляде вспыхивали опасные искорки. Гудрун неоднократно пыталась с ним заговорить, но он всякий раз уклонялся от разговора — смотрел на нее внимательными темными глазами, но в контакт не вступал. У нее сложилось впечатление, что ему неприятна та медлительность, с какой она говорит по-французски и по-немецки. Сам он так плохо владел английским, что даже не пытался на нем объясняться. Тем не менее, он многое понимал. Гордость Гудрун была уязвлена, и она оставила его в покое.
Но в то утро, когда Лерке беседовал с Урсулой, Гудрун тоже пришла в гостиную. Его тонкие черные волосы почему-то вызывали в ее памяти образ летучей мыши: редкие — на крупной, выразительной голове — на висках они полностью отсутствовали. Лерке сидел ссутулившись, как будто и энергия у него была на уровне летучей мыши, Гудрун видела, что он неспешно рассказывает что-то о себе Урсуле, рассказывает неохотно, сдержанно, немногословно. Она подошла и села рядом.
Лерке взглянул на нее и отвел глаза, словно не заметил, хотя на самом деле женщина очень его занимала.
— Послушай, как интересно, Рун, — сказала Урсула, поворачиваясь к сестре. — Герр Лерке работает над огромным фризом для фабрики в Кельне — ее наружной стороны.
Гудрун посмотрела на скульптора, потом перевела взгляд на его тонкие, загорелые, нервные руки, цепкие, как большие когти, что-то нечеловеческое было в них.
— Из какого материала? — спросила она.
— Aus was? — повторила Урсула.
— Granit[153], — ответил Лерке.
Сразу же последовала серия лаконичных вопросов и ответов, понятных профессионалам.
— Какой рельеф? — спросила Гудрун.
— Alto rilievo[154].
— А высота?
Гудрун было интересно узнать, что Лерке работает над большим гранитным фризом для кельнской гранитной фабрики. Она получила у него некоторое представление о дизайне. На фризе будет изображена ярмарка — крестьяне и мастеровые веселятся, пьяные и смешные в современных одеждах, кружатся на каруселях, смотрят, разинув рот, на представления, целуются, ходят пошатываясь, валяются, свернувшись, в клубок, качаются на качелях, стреляют в тирах — безумие хаотического движения.
Были незамедлительно обсуждены и технические детали. На Гудрун все произвело большое впечатление.
— Как прекрасно, что существуют такие фабрики! — воскликнула Урсула. — Остальное здание не хуже?
— Не хуже, — подтвердил Лерке. — Фриз — только часть общего архитектурного замысла. Да, проект замечательный.
Он как-то напрягся, пожал плечами и продолжал:
— Скульптура и архитектура должны идти рука об руку. Прошло время бесполезных скульптур и картин на стенах. Кстати, скульптура всегда — часть архитектурного замысла. Церкви превратились теперь в музейное понятие, мы занялись индустриализацией, так давайте превратим наши рабочие места в произведения искусства — пусть наши фабрики станут нашими Парфенонами, ессо[155]!
Урсула задумалась.
— Думаю, действительно нет необходимости работать в уродливых зданиях.
Лерке тут же взвился.
— Вот именно! — воскликнул он. — Вот именно! Нет не только необходимости в них, напротив — их уродство в конечном счете вредит самой работе. Люди не смогут безболезненно мириться с этим кошмаром. Они начнут чахнуть и хиреть. А это не на пользу работе. Рабочие решат, что уродлива сама их деятельность — орудия производства, трудовой процесс, в то время как индустрия и труд на самом деле прекрасны. Люди перестанут работать, потому что труд станет для них до такой степени невыносим, что их будет тошнить от него, они предпочтут голодать, и тогда наступит конец цивилизации. Мы увидим, что молот служит только разрушению, мы это увидим. Но пока у нас еще есть возможность строить прекрасные фабрики, прекрасные заводы, у нас есть шанс…
Гудрун лишь частично понимала, что он говорит. Она чуть не плакала от досады.
— Что он сказал? — обратилась она к Урсуле.
Урсула кратко пересказала, иногда запинаясь. Лерке следил за лицом Гудрун, стараясь понять, что она об этом думает.
— Значит, вы считаете, что искусство должно находиться в услужении у промышленности? — спросила Гудрун.
— Искусство должно толковать индустриализацию, как раньше оно толковало религию, — ответил скульптор.
— И ваша ярмарка дает такое толкование? — не унималась Гудрун.
— Конечно. Что делает человек, попав на такую ярмарку? Он как бы становится двойником машины — теперь не он управляет машиной, а она им. Он наслаждается механическими движениями своего тела.
— И нет ничего, кроме труда — механического труда? — спросила Гудрун.
— Ничего, кроме труда! — повторил Лерке, подавшись вперед, в его черных глазах блестели крошечные световые точки. — Ничего, кроме этого — обслуживать машину или наслаждаться ее ходом; движение — это все. Вам, видно, не приходилось работать ради куска хлеба, а то вы бы знали, какой бог управляет нами.
Гудрун задрожала и густо покраснела. К глазам почему-то подступили слезы.
— Я работала не ради куска хлеба, но я работала, — с вызовом сказала она.
— Travaill — lavorato?[156] — спросил Лерке. — E che lavoro — che lavoro? — Quel travail est-ce que vous avez fait?[157]
Он говорил на смеси итальянского и французского, инстинктивно переходя на иностранный язык в разговоре с ней.
— Вы никогда не трудились так, как трудится большинство людей, — насмешливо сказал он.
— Трудилась, — возразила Гудрун. — И сейчас работаю. Зарабатываю себе на жизнь.
Лерке замолчал, внимательно глянул на нее и прекратил разговор. Ему казалось, что она ведет легкомысленный образ жизни.
— Ну, а вы работали как все? — спросила Урсула.
Лерке недоверчиво на нее посмотрел.
— Работал, — грубовато ответил он. — Я знаю, что такое лежать в постели три дня, потому что нечего есть.
Гудрун не спускала с него больших серьезных глаз — они, словно щипцами, вытягивали из него признание. Вся его натура противилась подобным исповедям. Однако устремленные на него большие серьезные глаза открыли какой-то клапан внутри, и неожиданно для себя он заговорил:
— Отец не любил работать, а матери у нас не было. Жили мы в Австрии, в польской ее части. Как мы жили? Ха! Как-то жили. В комнате обитали еще три семьи — каждая в своем углу, а в середине комнаты ватерклозет: кастрюля, прикрытая доской, — ха! У меня было два брата и сестра, иногда у отца появлялась женщина. Он был свободным человеком — по-своему, задирал всех мужчин в городке — гарнизонном городке, — хотя был коротышкой. И ни на кого не хотел работать, так себя настроил и не работал.
— А как же вы жили? — спросила Урсула.
Он взглянул на нее — и тут же перевел глаза на Гудрун.
— Вы понимаете? — спросил он.
— И достаточно много, — ответила она.
Их глаза на мгновение встретились. Потом он отвернулся. И больше ничего не сказал.
— А как вы стали скульптором? — спросила Урсула.
— Как я стал скульптором… — Лерке задумался. — Dunque[158], — в его речи появилось нечто новое, и он перешел на французский. — Я подрос и стал воровать на рынке. Потом пошел работать — ставил клеймо на глиняные бутылки, прежде чем их высушивали. На фабрике по производству керамических изделий. Там сам стал лепить. Но со временем мне все это надоело. Я валялся на солнышке и не ходил на работу. Потом пешком отправился в Мюнхен, оттуда в Италию и все время попрошайничал.
Итальянцы были очень добры ко мне — добры и благородны. От Бозена[159] до Рима почти каждую ночь я находил у крестьян ужин и постель — пусть даже из соломы. Я люблю итальянцев всем сердцем. Dunque, adesso — maintenant[160] — я зарабатываю тысячу фунтов в год или две…
Лерке опустил глаза, его голос затих.
Гудрун смотрела на его красивую, тонкую, блестящую, туго натянутую на висках кожу, покрытую красно-коричневым загаром; на редкие волосы, жесткие, похожие на щетку; на коротко подстриженные усы, подвижный, несколько бесформенный рот.
— Сколько вам лет? — спросила она.
Лерке удивленно поднял на нее большие глаза эльфа.
— Wie alt[161]? — повторил он, не торопясь с ответом. Было понятно, что об этом он предпочитает умалчивать.
