Едва поняв, кто перед ним, он отвернулся и быстро пошел прочь.
Но Шутов окликнул:
— Погоди, Клим!,,..
Клим... Не Бугров, а Клим?.. Он остановился и напряженно всмотрелся в своего давнего врага.
Расстегнутая рубашка, ворот; задравшийся торчком из-под пиджака, всклоченные волосы... Стремительность, с которой Шутов настиг его, подсказывала, что он искал этой встречи. Наверное, сторожил его где-то поблизости и теперь, по привычке опустив голову, исподлобья сверлил, его своим взглядом.
Клим невольно отодвинулся.
— Ну? — нетерпеливо, спросил он.
— Погоди,— отрывисто проговорил Шутов.— Есть разговор...
Среди ветвей, где-то неподалеку, рассыпала голосистые трели невидимая птица. Едва она замолкла, ей , ответила другая: кувыр-р-ль, кувыр-р-рль...
Шутов провел рукой по лбу, словно пытаясь что-то припомнить.
— Торопишься?..
— Да.
— Конечно, конечно... Который теперь час?..
— Часов одиннадцать.
— Вот оно что!.. Одиннадцать?.. Это кто?
Издали, со стороны психиатрического корпуса, донесся гортанный смех.
— Сумасшедшие.
— Веселый народ... Часто они так?..
Он говорил, не думая, и вряд ли понимал, что говорил — слова сами собой срывались у него с языка.
Что случилось? Зачем он Шутову? Они были врагами, всегда. И даже когда ему пересказали выступление Шутова в пятой школе, Клим думал, что тому просто захотелось вновь раздуть свою чадящую славу. Правда, в последние дни он ловил иногда на себе украдкой брошенные непонятные взгляды Шутова. Они раздражали его. И сейчас... Что ему нужно?..
Шутов похлопал себя по карманам.
— У тебя курить есть?
— Я не курю.
— Не куришь?.. Да, да... Это верно... Это верно... Это хорошо, что не куришь...
«Смеется»,— мелькнуло у Клима.
Но Шутов не смеялся. Он вытащил завалявшийся в брюках окурок, достал спички, но так и забыл про коробок, зажатый в руке.
— Каяться будешь?
— Что?..
— Каяться... Ну, ошибки признавать... Прощения просить... Завтра... будешь? — глухим, рвущимся голосом спросил Шутов.
— За что — прощения?
Клима начала возмущать эта нелепая сцена.
Шутов смотрел на него долго, испытующе, потом у него вырвался удовлетворенный вздох.
— Я так и думал,— проговорил он и чиркнул спичкой.
Короткая вспышка вырвала из темноты сломанные усмешкой губы. Нижняя была рассечена в двух местах.
— У тебя кровь,— сказал Клим с отвращением, решив, что Шутов пьян.
Тот провел по губам ладонью.
— А?.. Да... Пустяки,— он глубоко затянулся и выдохнул дым прямо в лицо Климу.— Я ведь завтра тоже выступлю.
В его голосе послышалось торжество.
— Ты?..
— Я.
— Зачем? — не меняя враждебного тона, проговорил Клим.— Мое дело — мне и отвечать.
— А ты не благородничай. Терпеть не могу в тебе этого благородства...
— А мне плевать, можешь или не можешь! И не суйся не в свое дело! ....
После всего... После всего, что было... Дойти до того, чтобы еще принимать помощь от Шутова?..
— Значит, не хочешь? — с какой-то неестественной покорностью произнес Шутов.
— Нет!
— Не хочешь?..
— Ни за что!
Вдруг Шутов рассмеялся — негромким коротким смешком — к придвинулся к Климу.
— Я выступлю. Это не для тебя, а... Спутал нас черт одной веревочкой. Всех спутал. А тебя со мной — особенно: не разорвать?.. Только раньше я сам ничего не знал про это, сегодня узнал! Не думай, что я такая сука, что я знал раньше... А завтра и ты узнаешь! Я хотел тебе сегодня сказать, да ты все равно не поверишь. И правильно — не поверишь! А почему мне верить?.. Ведь с меня все началось. Тогда, после пьесы... Если бы не я с той запиской, так ничего бы, может, и не было. Но я не знал, Клим, это я тебе как богу говорю! Потому что я подлец, но не до такой же степени, чтобы... Ладно! Завтра, Клим! Все узнаешь, все поймешь!..
Он стоял так близко, что Клим не мог видеть его глаз, и смотрел на его разбитые, в крови губы. Он хотел спросить Шутова, о какой веревочке тот говорит, но не успел. ...
— Запомни, Клим, оба мы были честные, только каждый — на свой лад... А теперь признаю: твоя взяла! Теперь — вместе... А там — будь что будет! А если мне похуже будет... А мне-то уж наверняка похуже, будет, чем тебе, Клим... Не продашь? Знаю, что не продашь! Ты не такой, чтобы продавать! А я... Я тоже, Клим. Ты меня еще не знаешь... Завтра, завтра все узнаешь, а пока... Я тебе как брат буду, больше, чем брат... Потому что... Мамонты воскресают, Клим! И мы всем свиньям покажем, что мамонты воскресают!..
Он схватил Клима за плечи, стиснул их жесткими, как железо, пальцами и тряхнул так, что у Клима клацнули зубы.
— Вот так, Клим, вот так! Мамонты воскресают!..— и канул в темноту.
Когда Клим кинулся ему вдогонку, было уже поздно. Шутов исчез так же внезапно, как и появился. Озаряя безлюдную улицу светом фар, мимо проехала машина скорой помощи.
Что случилось? Что он узнал? Почему вспомнил ту записку?.. И мамонты... На что намекал Шутов?..
Напрасно пытался он в чем-то разобраться. Бывают дни, похожие на землетрясение: каждая минута грозит новым толчком. Он устал. Он еле добрался до своего дома, и прежде, чем успел что-нибудь сообразить, — навстречу ему высыпала целая ватага ребят, и Мишка обхватил его и смял в своих объятиях, изо всех сил колотя по спине и крича:
— Жив! Сволочь, мерзавец, негодяй — жив!..
А Майя встала на цыпочки и поцеловала его в макушку.
Потом он почувствовал, что его, как полено, перебросили из рук в руки, и перед ним было уже другое лицо — Мамыкин, и тот мял и тискал его так, что хрустели кости, потом его передали ещё кому-то, и он ничего не понимал и не отбивался.
24
Клим растерялся.
Он никого не ждал.
Он ощущал себя осколком метеора, брошенного в холодную, мертвую пустоту вселенной. Это было и там, в степи, это было и тогда, когда он подходил к своему дому.
И вот — пустота кончилась.
Ребята забили всю комнату, они сгрудились вокруг Клима, они толкали, хлопали, щипали, смеялись, оглушали вопросами, перебивая друг друга, и все хотели заглянуть в его недоуменные, растерянные, обрадованные глаза. Он плохо думал о них — и теперь ему было тепло и сладко от блаженного чувства стыда.
Мишка, счастливо разулыбив рот, уже в третий раз принимался объяснять, как, забравшись вместе с Мамыкиным на чердак, он не нашел в потаенном углу пистолета...
— Вот и-и-дол! — возмущенно гудел Пашка Ипатов, ухватив Мишку за оттопыренное ухо и раскачивая его голову наподобие китайского болванчика.
— Сам ты идол! — смеясь, орал Мишка, выдирая из Пашкиных пальцев багровое ухо.— Скажи спасибо, что я ошибся!
— Вот тебе какое спасибо! — Наташа Казакова крепко шлепнула Мишку по спине и обратилась к Климу: — Настоящий псих! Прибежал и вопит: «Бугров застрелился!»
Все снова покатывались, вспоминая вытаращенные Мишкины глаза, и Клим смеялся, и Мишка смеялся тоже, но оба они старались не встречаться взглядами, потому что Мишка понимал: пистолета все-таки на месте не оказалось, и он не так уж ошибся, не так уж ошибся... И Клим знал, что Мишка кое о чем догадывается, а ему не хотелось, чтобы Мишка догадался... Особенно теперь, когда все кончилось!
Всё кончилось... Все разрешилось, все стало на свое место — и правда торжествует! Сообщить об этом и пришли ребята!
Он усмехнулся про себя, подумав о Кире. Его удивило только, почему с ребятами нет Игоря.
— Не знаю,— ответила ему Майя и, отвернувшись, начала тщательно заплетать распустившуюся косу.
Что-то в ее тоне насторожило Клима, но на пороге появился Николай Николаевич. Он был в своей пижаме в зеленую полоску, и его бледное лицо альбиноса с белыми бровями и веками без ресниц отливало зловеще-зеленоватым цветом.
Он сдержанно улыбнулся, обнажая высокие розовые десны, и попросил Клима зайти к нему, когда гости — он выделил это слово — разойдутся.
Клим покорно вытерпел поцелуй Надежды Ивановны и был ей благодарен за то, что на этот раз она ограничилась лишь одним восклицанием: «Воскрес!»
А когда она поставила, на стол корзиночку с хлебом и кастрюльку, полную молока, он объявил, что она — гений.
После того, как от буханки не осталось даже крошек, а кастрюлька, пущенная по кругу, опустела, Клим потребовал, чтобы ему рассказали все подробно.
Он сидел на сундуке в излюбленной позе — упершись в крышку каблуком, обхватив руками колено и прижавшись к нему подбородком — сидел и слушал, хмуря широкий, нависший над глазами лоб. Слушал Мамыкина, который говорил, с трудом подыскивая слова, слушал Витьку Лихачева, который не мог сдержать возбуждения и ежеминутно прерывал Лешку, слушал Раечку Карасик, не умевшую молчать, когда говорят другие, и Лапочкина. Слушал всех, и мало-помалу в глазах Клима туманился и гас блеск, к нему возвращалось чувство усталости и горечи.
