равнине, где ни тропинки, ни травы, ни чертополоха, ни крапивы, мне повстречалась толпа бредущих куда-то вдаль согбенных странников.
И на спине каждый тащил огромную Химеру, увесистую, словно мешок муки или угля или словно ранец римского легионера.
Но совсем не казались мертвой ношей эти чудовищные твари; совсем нет: они вцеплялись в людей мощной хваткой, всей силой упругих мышц, они вонзали в грудь своих усталых кляч два громадных когтя; их причудливые рыла нависали над человеческими головами подобно устрашающим гребням древних шлемов, которыми античные воины пугали врагов.
Я обратился к одному пилигриму, спросил, куда они идут. Он отвечал, что не знает, что это никому не известно, но, очевидно, они куда-нибудь идут, поскольку что-то заставляет их куда-то брести.
Что было странно: никто из этих пешеходов, казалось, даже не замечал чудовища, обхватившего шею, приросшего к спине; словно эта тварь была лишь частью человеческого тела. Я не заметил отчаяния на этих строгих усталых лицах; путники брели под унылым куполом неба, их ноги утопали в пыли равнины, пустынной, как небосвод; они брели с покорным выражением лица, как все обреченные на вечную надежду.
Процессия тянулась, проходила рядом со мной, тонула в дымке горизонта, там, где закругляется поверхность земли и прячется от любопытных человеческих глаз.
Сперва еще я пытался понять, что означало это таинство, но вскоре на меня навалилось тупое равнодушье, и я ощутил тяжесть, какой не ощущали эти люди, таща на спине свои Химеры.
Наряду с той или другой толикой «странного» в каждодневно-стертом, примелькавшемся, прозаический отрывок делает стихотворением в прозе его повышенная смысловая и структурная напряженность. Она достигается у Бодлера густой лирической насыщенностью внутренней атмосферы такого отрывка – доверительно исповедальной («Полмира в волосах», «Опьяняйтесь!»), желчно саркастической («В час утра», «Дары фей»), овеянной грезами («Приглашение к путешествию», «Прекрасная Доротея»), несущей в себе выстраданный вызов («Куда угодно, лишь бы прочь из этого мира»). Собственно, в совмещении вроде бы несовместимых умонастроений Бодлер и видел неповторимый уклад городского жизнечувствия, переплавившего в своем горниле крайне несхожие между собой нравы, судьбы, переживания, помыслы. В самом письме стихотворений в прозе он искал прежде всего единства чересполосицы сталкивающихся и переходящих друг в друга словесных построений – то прихотливо вьющихся, изысканных, струящихся, то взрывных, задыхающихся, то круто взмывающих вверх в увлеченном порыве, то устало опадающих в афористично оброненной житейской мудрости. Тщательная проработка и отделка сырья наблюдений, до того отталкивавшего большинство французских лириков своей неказистостью, давались Бодлеру мучительно трудно. Однако полученный результат вполне оправдал обращение к Парижу в одном из бодлеровских рукописных набросков: «Ты дал мне грязь, и я обратил ее в золото».
«Стихотворения в прозе» ждали мытарства, сравнимые с теми, что претерпели «Цветы Зла»: издатели не желали публиковать новаторскую книгу либо ставили автору невыполнимые условия. Усиливающаяся болезнь и перипетии последних лет жизни не позволили завершить книгу, которую поэт оценивал как самое значительное свое творение.
Сохранившиеся пятьдесят стихотворений в прозе вышли в свет благодаря усилиям Теодора де Банвиля и Шарля Асселино и были встречены молодыми поэтами как новое слово во французской лирике.
Из книги заметок «Мое обнаженное сердце»
Наверное, это сладостно – быть попеременно то жертвой, то палачом…
Согласиться принять награду – значит признать за государством или властителем право судить вас, прославлять и т. д.
В любых переменах кроется нечто отвратительное и вместе с тем приятное, нечто общее и с предательством, и с переездом на другую квартиру. Этого довольно, чтобы объяснить французскую революцию.
Политика
У меня нет убеждений в том смысле, как это понимают люди в нынешнем веке, потому что я лишен честолюбия.
Во мне нет основы для убеждений.
Есть в добропорядочных людях какая-то трусоватость или, верней, какая-то дряблость.
Только разбойники бывают твердо убеждены. – В чем? – Да в том, что непременно должны преуспеть. Они и преуспевают.
А с какой стати преуспевать мне, тем более что я даже и не пытался преуспеть?
На злодеянии можно основать победоносную державу, на лжи – высоконравственную религию.
Все же есть у меня определенные убеждения, но это убеждения более возвышенного толка и недоступные разумению моих современников.
С детства – чувство одиночества. Несмотря на родных – и особенно в среде товарищей, – чувство вечной обреченности на одинокую судьбу.
Вместе с тем – очень острый вкус к жизни и к наслаждению.
Нации порождают великих людей вопреки собственной воле. Значит, великий человек – победитель всей своей нации.
Не может быть прогресса (настоящего, нравственного) нигде, кроме как в человеке и посредством усилий самого человека.
Но мир полон людей, умеющих мыслить только сообща, всем скопом. Отсюда все эти Бельгийские общества.
Поборники отмены души (материалисты) неизбежно оказываются поборниками отмены ада; они в этом явно заинтересованы.
Эти люди по меньшей мере боятся воскреснуть – они лентяи.
В любом человеке в любую минуту уживаются два одновременных порыва – о дин к Богу, другой к Сатане. Обращение к Богу, или духовное начало, – это желание возвыситься, ступень за ступенью; обращение же к Сатане, или животное начало, – это жажда опуститься еще ниже. Именно этой жаждой можно объяснить любовь к женщинам и задушевные беседы с животными – кошками, собаками и т. п.
Что такое грехопадение?
Если это – единство, ставшее двойственностью, значит, грехопадение совершил Господь.
По меньшей мере он мог угадать в этой локализации хитрость Божьего промысла и издевку над любовью, а в способе деторождения – как бы клеймо первородного греха. В самом деле, предаваться любви мы можем только с помощью тех органов, кои служат нам для испражнения.
Другими словами, разве акт творения не был грехопадением Бога?
Прежде всего – Быть великим и Святым ради самого себя.
День за днем стремиться быть величайшим из людей!!!
Цивилизация – это не газ, не пар, не вращающиеся столы, это сглаживание следов первородного греха.
Обожать – значит, жертвовать собой и продавать себя.
Вечная история: обожающая тварь ошибается в кумире.
В сердце человека непобедима тяга к блуду, от которой берет начало его ужас перед одиночеством. Человек хочет быть вдвоем. Гений хочет остаться один, то есть стремится к одиночеству…
Слава означает возможность остаться одному и блудить совсем не так, как другие.
Это отвращение к одиночеству, эту потребность забыть свое «я» с помощью чужой плоти человек высокопарно именует потребностью любить.
Чем больше люди занимаются искусством, тем меньше в них похоти.
Разрыв между разумом и животным началом сказывается все сильнее.
Только животному ведома настоящая похоть, а соитие
