— Понежнее, — раздельно и медленно выговорил он, и на этот раз в словно оттаявшем голосе зазвучало что-то человеческое. — Больше чувства.
Мальвина издала свой пронзительный ненатуральный смешок, сказала громко — ты моя милая, ты моя хорошая, — всем телом стала тереться о Кету, которая, взяв ее за бока, то притягивала ее к себе еще плотней, то слегка отстраняла. Креслице снова закачалось — теперь быстрей и по-другому, чем прежде, тихо застонали пружины, и Кета подумала: кончил, кажется. Она отыскала губами губы Мальвины и, целуя ее, закрыла глаза, чтобы он не заметил, что она смеется. В эту минуту пронзительный визг тормозов заглушил музыку. Мальвина отпрянула, зажала уши: доездились, пьянь проклятая. Однако удара не последовало: сухой свистящий звук сменился хлопком дверцы, а потом у подъезда позвонили. Так, словно палец у приехавшего прилип к кнопке.
— Не обращайте внимания, вас не касается, — с глухой яростью сказал он. — Танцуйте.
Но кончилась пластинка, и Мальвина пошла поставить новую. Они снова обхватили друг друга и начали танец, как вдруг, распахнувшись резко, словно от мощного пинка, грохнула об стену дверь. Кета увидела вошедшего — самбо, высоченный, широкоплечий, кожа светлее гуталина и темнее шоколада, а блестит не хуже его голубого костюма, волосы яростно распрямлены и приглажены. Он застыл на пороге, уставившись на нее белыми огромными глазами. Он не отвел взгляда, даже когда клиент вскочил с кресла и почти вприпрыжку пересек кабинет, сжал кулачки, как будто собираясь ударить.
— Какого дьявола ты здесь? Не знаешь, что надо спросить разрешения?
— Тут генерал Эспина, дон Кайо. — Гигант весь как-то сжался, отпустил ручку, глядел на клиента испуганно, и слова у него путались. — Ждет в машине. Просил вас выйти, очень, говорит, срочно.
Мальвина торопливо натягивала на себя юбку и блузку, всовывала ноги в туфли, а Кета, одеваясь, снова посмотрела через голову клиента в сторону двери и снова встретилась взглядом с обессмысленными ужасом глазами самбо.
— Скажи, сейчас выйду, — буркнул клиент. — А без стука больше не лезь никуда и никогда, если не хочешь пулю меж глаз.
— Простите, дон Кайо, — пятясь, закивал самбо. — Я не сообразил, мне сказали, вы тут. Виноват.
Он исчез, а человечек захлопнул дверь. Повернулся к девицам, и лампа осветила его теперь с головы до ног. Лицо его было изуродовано злобной гримасой, в глазах гаснул, не успев разгореться, неяркий блеск. Он вытащил из бумажника несколько банкнот, положил их на сиденье кресла. Поправляя галстук, подошел к Мальвине и Кете.
— Чтоб не очень убивались в разлуке, — мрачно и неприязненно пробормотал он, показывая на деньги. И, обращаясь к Кете: — Завтра пришлю за тобой. Часам к девяти.
— Мне в это время нельзя, — сказала Кета, быстро глянув на Мальвину.
— Будет можно, — сухо сказал он. — Итак, в девять.
— А меня, значит, побоку? — засмеялась Мальвина, беря кредитки. — Ну, зовут тебя Кайо. Кайо — а дальше?
— Дерьмо, — не оборачиваясь, от самой двери произнес он. Вышел и с силой захлопнул ее за собой.
— Савалита, тебе только что звонили из дому, — сказал Солорсано, не успел он войти в редакцию. — Что-то срочное. Да, кажется, с отцом.
Он подбежал к первому столу, схватил трубку, набрал номер — сначала долго стонали длинные надрывные гудки, потом ответил незнакомый голос с горным выговором: сеньора дома нет, и никого нет. Опять у них сменился дворецкий, а этот, Савалита, и не подозревал о твоем существовании.
— Я — Сантьяго, сын дона Фермина, — громче повторил он. — Что там случилось с ним? Где отец?
— Заболел, ниньо, — сказал дворецкий. — В клинике лежит. А в какой, не знаю.
Он стрельнул у Солорсано пятерку, схватил такси. Вбежав в вестибюль Американской клиники, сразу же увидел Тете — она куда-то звонила, какой-то парень — не Чиспас — держал ее за плечи, и, лишь подойдя поближе, он узнал в нем Попейе. Они заметили его, и Тете бросила трубку.
— Ему лучше, лучше. — Глаза у нее были заплаканы, голос дрожал. — Но мы так переволновались, Сантьяго… Мы думали, он умрет.
— Час тебе звоним, хилячок, — сказал Попейе. — И в пансион и в редакцию. Я уж хотел ехать искать тебя по городу.
— Нет, в тот раз он выкарабкался, — говорит Сантьяго. — Умер от следующего инфаркта. Через полтора года.
Пили чай. Дон Фермин вернулся домой раньше, чем обычно, ему нездоровилось, думал, что это грипп. Выпил горячего чаю, глоток коньяку, укутался и сидел в кресле у своего письменного стола, читая «Селесьонес», когда Тете и Попейе, крутившие в столовой пластинки, услышали звук падения. Сантьяго закрывает глаза: крупное тело, ничком распростертое на ковре, лицо с застывшей на нем гримасой страдания или изумления, рядом — плед и журнал. Как закричала мама, какой поднялся переполох. Его завернули в одеяла, отнесли в машину Попейе, привезли в клинику. Несмотря на вашу вопиющую безграмотность, — сказал им врач, — да разве можно было его трогать? — он сравнительно быстро оправляется после инфаркта. Надо соблюдать полный покой, но опасность миновала. В коридоре у дверей палаты Клодомиро и Чиспас успокаивали сеньору Соилу. Мать подставила ему щеку для поцелуя, но не произнесла ни слова и взглянула, как ему показалось, с упреком.
— Он уже очнулся, — сказал Клодомиро. — Когда сестра выйдет, ты сможешь его увидеть.
— Только недолго, — сказал Чиспас. — Доктор не велел ему разговаривать.
И вот, Савалита, просторная палата со светло-зелеными стенами, занавески в цветочек, отделяющие прихожую и туалет, и он — в темно-красной шелковой пижаме. Скудный церковный свет ночника. Помнишь, Савалита, его бледное лицо, растрепанные полуседые волосы и еще не исчезнувший животный страх в глазах? Но когда Сантьяго наклонился поцеловать его, отец улыбнулся: наконец-то тебя разыскали, я уж думал, мы больше не увидимся.
— Меня пустили к тебе с тем условием, что ты не будешь разговаривать.
— Слава богу, мне уже не страшно, — сказал дон Фермин и выпростав руку из-под простыни, нащупал руку Сантьяго. — Как твои дела? Пансион, газета?
— Да все отлично, папа, — сказал он. — Только, пожалуйста, не надо, тебе нельзя разговаривать.
— Как вспомню, слезы к горлу подступают, — говорит Амбросио. — Такой человек не должен был умирать.
Он долго пробыл в палате, присев у изголовья и глядя на широкую волосатую отцовскую кисть на своем колене. Дон Фермин закрыл глаза, глубоко дышал. Он лежал без подушки, повернув и откинув голову на матрас, и Сантьяго видел бороздки жил вдоль шеи и серые точки отросшей щетины. Потом вошла в белых мягких туфлях сестра, показала ему молча, чтобы вышел. Сеньора Соила, Клодомиро, Чиспас сидели в прихожей. Тете с Попейе стояли у двери.
— Сначала политика, теперь эта лаборатория и контора, — сказал Клодомиро. — Нельзя так надрываться.
— Он все хочет делать сам, меня не подпускает, — сказал Чиспас. — Сколько раз я его просил передать мне дела, да куда там. Теперь волей-неволей придется отдохнуть.
— Он так нервничал последнее время. — Сеньора Соила поглядела на Сантьяго злобно. — Разве тут в лаборатории дело? Сколько горя принес ему этот мальчишка! Ты не давал о себе знать, а чего это ему стоило, ты знаешь? А эти уговоры каждый раз: «Сантьяго, вернись, Сантьяго, вернись».
— Тише, мама, что ты кричишь, как сумасшедшая? — сказала Тете. — Люди кругом.
— Ты превратил его жизнь в ад, — рыдала сеньора Соила. — Из-за тебя, сопляка, он не знал ни минуты покоя!
Из палаты появилась сестра и, проходя, шепнула: пожалуйста, потише. Сеньора Соила промокнула глаза платочком, Клодомиро утешающе и сострадательно склонился к ней. Все замолчали, переглядываясь. Тете снова зашепталась с Попейе. Как они изменились, Савалита, как постарел дядюшка Клодомиро. Он улыбнулся ему, и тот ответил печальной, сообразно обстоятельствам, улыбкой. Как он сгорбился, высох и совсем почти облысел: только какой-то белый пух вокруг черепа. А Чиспас — совсем взрослый мужчина: в том, как он двигается, садится или встает, в самом тоне голоса чувствуется эта взрослая уверенность и надежность, физическая и душевная раскованность, и какой у него спокойно решительный взгляд. Помнишь, Савалита: сильный, загорелый, серая тройка, черные носки и туфли, белоснежные манжеты, темно-зеленый галстук, заколотый неброской булавкой, и из верхнего кармана выглядывает полоска платочка. А Тете, державшая Попейе за руку, не сводившая с него глаз? Розовое платье, думает он, широкое ожерелье обвивает шею и спускается до талии. Заметна стала грудь, круче изгиб бедра, длинные стройные ноги, тонкие щиколотки, белые руки. Ты уже не похож на них, Савалита, ты стал плебеем. Знаю, мама, почему ты приходишь в такую ярость, как только видишь меня, думает он. Ни победительности, ни самоуверенности, ничего, кроме желания поскорее уйти. Неслышно подошла сестра: время посещения истекло. Сеньора Соила останется ночевать в клинике, Чиспас увезет Тете, Попейе предложил Клодомиро доставить его, но тот сказал, что доберется на автобусе, он довозит до самого дома, не беспокойтесь, очень вам благодарен.
