Пожар, 1862 год
Николай Лейкин
В 1862 году город едва не сгорел дотла. О том, как все происходило, оставил воспоминания купец Н. А. Лейкин.
1862 год был обилен громадными пожарами. Петербург горел каждый день. Приписывали их поджогам. Простой народ говорил, что это – поляки. На поляков тогда валились все невзгоды. В мае месяце, в Духов день, был ужасающий пожар двух рынков. Сгорели Апраксин и Щукин дворы с тысячами лавок. Горело несколько дней подряд. Пожарная команда и войска бессильны были остановить пожар. Кроме рынков, сгорели торговые заведения в доме Пажеского корпуса, в Чернышевом переулке от Садовой до площади, сгорело здание министерства внутренних дел у Чернышева моста. Огонь перекинуло через Фонтанку, горели барки на Фонтанке с вынесенными из рынков в начале пожара товарами, пылали костры с привезенными из рынка товарами даже на углу Щербакова переулка, на дворе государственного банка на Садовой горел вынесенный из рынков товар, и угрожала опасность загореться даже самому банку. Горели лавки в Мучном переулке. В народе была неописуемая паника. Были и народные зверские расправы с будто словленными поджигателями. Пожар на всех произвел потрясающее впечатление. Он разорил тысячи торговцев.
Я помню этот пожар. Начался он в Духов день, под вечер. Когда загорелось, то добрая половина хозяев-рыночников была на гулянье в Летнем саду, где в те времена ежегодно устраивалось гулянье в Духов день с несколькими оркестрами военной музыки. Гулянье это тогда в просторечии звалось смотром купеческих невест. И в самом деле, низшее и среднее купечество вывозило и выводило на гулянье в Летний сад невест-дочерей, племянниц, в летних модных обновках. Расфранченные женихи из купечества стояли шпалерами по бокам главной аллеи сада и смотрели на целый поток двигавшихся по аллее купеческих невест. Да двигались в этом потоке невесты и не из одних купеческих семей, а и из чиновничьих. Мелкое чиновничество жило почти той же жизнью, что и купцы. Стояли в шеренгах и женихи-чиновники. Свахи, которых тогда в Петербурге было множество, шныряли от женихов к невестам и обратно, и сообщали о приданом невест, о положении женихов. Островский с фотографической точностью в своих пьесах изобразил быт и сватовство и этого купечества и этого чиновничества, хотя и писал из московских и провинциальных нравов, а Петербург того времени очень мало в этой жизни рознился от Москвы и провинции.
Гулянье в этот день в Летнем саду было особенно многолюдно. Я был на нем. Погода была прекрасная, солнечная, жаркая. На аллеях было тесно. Двигались буквально плечо в плечо. Вдруг в самый разгар гулянья пришло известие, что Апраксин двор горит, лавки горят. Трудно описать, какая свалка произошла в это время в Летнем саду. Пожары тогда были повальные и не ограничивались малыми жертвами. Перед этим пожаром только что выгорела треть улиц в Семеновском полку, которые тогда так же звались ротами, как ныне в Измайловском полку, был громадный пожар на Песках, уничтожена половина построек на Черной речке. «Рынок горит! Апраксин горит!» – повторялось повсюду, и одни бросились к выходам из сада, другие к Лебяжьему каналу как к открытому месту, чтобы посмотреть на дым, который валил тремя столбами, ибо загорелось сразу в нескольких местах. Бежавшие сшибали друг друга с ног, перескакивали через них, сами падали, давили друг друга. Те, которые старались подняться, ухватывались за чужую одежду, рвали ее. Раздавались стоны, крики, вопли. Многие женщины лежали в обмороке. Я находился во время известия о пожаре с моим двоюродным братом на аллее на берегу Лебяжьего канала. В не огражденный ничем канал с крутыми берегами напиравшая толпа стала сталкивать публику. Люди скатывались по крутому берегу. Мой двоюродный брат полетел в воду одним из первых. К счастью, что вода была неглубока. Упавшие поднимались и ходили в воде по пояс, перебираясь на противоположный берег к Царицыну лугу. Я каким-то чудом удержался на берегу и, уж спустя добрых полчаса, вышел в ворота к Инженерному замку. Помню, что на аллеях сада продолжали еще лежать женщины. Около них суетились мужчины, приводя их в чувство. Рассказывали, что во время паники и свалки появились злоумышленники, которые срывали часы, брильянтовые украшения с купеческих дам, браслеты, рвали даже серьги из ушей. Помню, полиция, которой тогда было вообще мало, совсем отсутствовала. Очень может быть, что она вся бросилась на пожар. Извозчиков у выхода сада не было никаких, да и на Фонтанке, по которой я шел, направляясь к себе домой на Владимирскую, их всех расхватали. Помню бегущих, раскрасневшихся дам и девиц в помятых и разорванных нарядах. Некоторых женщин вели мужчины в исковерканных шляпах, цилиндрах. И на Невском не было извозчиков. Оказалось, что они все бросились к горевшему рынку, чтобы вывозить из огня товар. Потом говорили, что извозчики брали по три и по пяти рублей за конец. На Фонтанке, близ Аничкина моста, уже увидел перевозчицкие ялики и ялботы, везущие грузы вытащенного из горевших лавок товара. Столбы дыма, носившегося над рынком, уже слились. Летал пепел крупными хлопьями от горевшего товара и черными пятнами покрывал тротуар и улицу. На углу Графского переулка, сворачивая к себе на Владимирскую, я увидел барки с дровами, а сверху дров были набросаны куски товаров, готовое платье, шубы. Барки волокли канатами по направлению к Аничкину мосту. Тут же я услышал страшный взрыв, и густой столп черного дыма высоко взвился в воздухе, выделяясь от общего дыма. Это взорвало порох: в Апраксином рынке, вместе с оружием, торговали и порохом. Когда я явился домой, на дворе разгружались две четырехместные кареты, привезшие с пожара ситцы, шелковую и шерстяную материи, куски полотна. В нашем доме жил рыночный торговец Петров, и это был его товар. Даже на крышах карет были привязаны куски товара.
Когда я явился домой, обо мне страшно беспокоились. Мать плакала. Хоть и довольно далеко мы жили от горевшего рынка, но на открытом окне, обращенном к пожару, мать выставила образ Неопалимой Купины. Хлопья пепла горевшей материи, впрочем, летели и к нам на двор, наносимые ветром. Домой к нам кто-то принес известие, что на улицах около горевших рынков, кроме того, бунт, что уж даже стреляют из пушек. Прислуга на всякий случай связывала в узлы свои пожитки, приготовляясь с ними бежать. Дядя Василий отправился в Гостиный двор охранять кладовую. Велено было и мне идти туда же как служащему, но мать не пускала. Я ушел, невзирая на все просьбы. Путь я избрал ближайший по Графскому, Троицкому, Чернышеву переулкам, но по Чернышеву дойти можно было только до моста, и то лавируя мимо груд всевозможных товаров. Навстречу мне бежали ларьковые торговцы и торговки, с головы до ног нагруженные товарами из своих ларьков. Женщины при этом плакали и вопили: «Беда! погибаем!» У моста стоял взвод солдат, и через мост никого не пускали. В домах у моста на окнах везде виднелись иконы. Мне хотелось пробраться на угол Садовой и Чернышева к лавке А. Ф. Иванова, дабы узнать, в каком положении находится он, но пришлось повернуть по Фонтанке к Невскому. На месте рынка за мостом среди дыма виднелись сотни огненных языков, но огонь еще не перекинуло через Фонтанку, не горело еще и здание министерства внутренних дел. На набережной Фонтанки вплоть до Графского переулка лежал в грудах и валялся утерянный товар. Я хотел переехать от Графского переулка к существовавшему тогда Толмазову переулку, на том месте, где теперь находятся хозяйственные постройки Аничкова дворца, но перевоза уже не было. Каменные спуски и деревянные плоты с обеих сторон были завалены товаром, привезенным на лодках. Я направился к Невскому проспекту. По Невскому дилижансы Щапина, ходившие от Гостиного двора в Лесной и в Новую деревню, также везли товар, направляясь к Литейной.
Вот и Гостиный двор. По случаю Духова дня половина торговцев не отворяли лавок, а кто отворял их, те, как только начался пожар в Апраксином дворе, сейчас же заперли свои лавки. Но все торговцы были в сборе, стояли на галереях около запертых лавок вместе с своими приказчиками и гостинодворскими сторожами и охраняли, боясь, что может загореться и Гостиный двор. Рассказывали ужасы. Все в один голос говорили, что это – поджог, так как загорелось сразу в нескольких местах, что подожгли поляки, говорили, что поймали даже кого-то с бутылкой жидкости, которой он брызгал на деревянный забор лесного склада на Фонтанке, говорили, что в Апраксином переулке разбиты кабаки, что и подтверждалось тем, что вечером на Садовой было много пьяных. Да пьяных и вообще по случаю праздника было много.
Спустилась майская серая ночь, а пожар не только не прекращался, но свирепствовал еще с большей силой. Потухая в одном месте, огонь шел дальше и захватывал новую пищу. Громадное зарево висело над всем городом. Горело уж то, что было вытащено и вывезено на улицы. Пожарные выбились из сил и отступали, уступая на жертву огню захваченные и не захваченные еще им постройки. Да и не везде можно было приступиться. Два горевшие рынка представляли собою лабиринт лавок, лавчонок и ларьков. Проезды были так узки, что бочки и пожарные насосы не могли въехать в лабиринт, да было это и опасно. Огонь быстро окружал со всех сторон не горевшие еще площадки. Были случаи, когда приходилось бросать на жертву ввезенные пожарные инструменты и только самим спасаться и спасать лошадей. Гостинодворцы остались ночевать у своих лавок. Некоторые вошли в свои торговые заведения и разлеглись на прилавках. Дядя и я ушли ночевать домой, оставив артельщиков у запертых кладовых на карауле.
