Грин слабо улыбнулась, а потом взяла фляжку и сделала большой глоток. Закашлялась. Отпила ещё.
— Ого! — удивился подполковник. — Ты быстро учишься!
— Дело не в бесчестье, — чуть хрипло откликнулась она, возвращая флягу.
Офицер забрал виски, невзначай прикоснувшись к руке в белой перчатке, и почувствовал, как под его ладонью нервно дрогнули её пальцы.
— Просто что-то заставляет тебя пить. И я, кажется, догадываюсь — что, — продолжила мысль Скади, пытаясь отвлечься от только что увиденной картины, которая всё ещё стояла перед её внутренним взором.
— Я доброволец, — улыбнулся Блад.
— Ты достиг всего, чего хотел, но на душе у тебя всё равно паршиво. Ты хочешь изменить это, но не знаешь — как. Вот и начинаешь себя разрушать.
— Я цел и невредим, в отличие от некоторых.
Скади на секунду застыла, и Винтерсблад успел горько пожалеть о конце своей фразы — это оказалось последней каплей для Грин. Она позеленела лицом и едва успела отбежать на пару шагов, как её вывернуло. Она давно ничего не ела, поэтому в желудке были лишь три глотка виски.
— Чёрт! — Блад провёл рукой по векам и уже готов был извиниться перед Скади, но та, обессиленно уперевшись ладонями в серый бок «Литы», вдруг согнулась пополам в исступлённых рыданиях.
Это были не просто слёзы, это была истерика.
— Всё, всё, — подполковник обхватил её за плечи, развернул к себе, — всё будет хорошо, — он хотел обнять её, прижать к себе, успокоить, но Скади с неожиданной злостью вырвалась из его рук, ударив его кулаком в грудь.
— Что будет хорошо, Винтерсблад, что?! — крикнула она. — Даже если мы каким-то чудом выберемся отсюда, один из нас окажется в плену у другого! Что здесь может быть хорошего? Мы враги, наше перемирие — временное, не смей утешать меня, как будто мы заодно! И убери от меня свои руки! — она хлестнула его по предплечью, а он перехватил её запястья, порывисто привлёк к себе и грубо поцеловал.
Первые пару секунд Грин яростно вырывалась. Потом затихла. А потом ответила на настойчивый и темпераментный поцелуй. Винтерсблад отпустил её руки, и ладони женщины скользнули по его плечам. И вдруг она, словно очнувшись, резко остановилась, оттолкнула от себя офицера.
— Что ты делаешь? — возмутилась она. — Что ты себе позволяешь?!
Винтерсблад улыбнулся.
— Всего лишь прекращаю твою истерику. Обычная практика. Терять самообладание в небе недопустимо. Тем более пилоту.
— То есть своих солдат, если кто-то из них вдруг запаникует, ты вот так же успокаиваешь?
— Им я просто даю в морду, — спокойно ответил мужчина, — для тебя какой вариант предпочтительнее?
Скади гневно сверкнула аквамариновыми глазами.
— Не смей! Больше! Так! Делать! — отчеканила она, яростно тыкая в офицера пальцем.
— Как скажете, капитан, — покладисто улыбнулся он, — можете поберечь силы и не ненавидеть меня настолько страстно?
— Тебя это обижает? — огрызнулась Скади.
— Возбуждает, — ответил Блад, нахально прищурившись.
— Мерзавец! — воскликнула мгновенно зардевшаяся Грин и быстрым шагом пошла прочь из грузового отсека.
— Зато теперь ты в норме! — крикнул ей вслед Винтерсблад. — А то расклеилась тут, — добавил он себе под нос.
Она выскочила за дверь и привалилась спиной к стене, переводя дух. Сердце колотилось под самым горлом, которое душил туго застёгнутый на все пуговицы воротник. На губах горчил пряный привкус крепкого алкоголя и дорогих сигарет — неожиданного, пьянящего поцелуя.
— Чёрт возьми, — прошептала она и, стащив с руки перчатку, прижала ладонь к горячему лбу, — да что б тебя, Винтерсблад!
***
Самыми страшными были первые пять дней. Во всяком случае, мне показалось, что их было именно пять, — ведь все часы остановились, и узнать точно — невозможно, а снаружи — ничего, кроме плотных серых клубов тумана. За это время погибла большая часть команды, а чувство ужаса и безысходности словно притупилось. На самом деле, оно притупилось день на третий, после гибели Гастмана и Брэбиша.
Я ищу выход из этого дерьма и не нахожу. Медина и Грин пытаются запустить вышедшие из строя приборы, но даже не могут определить причину поломки. Мы все как будто бы просто ждём конца, но не говорим и даже не думаем об этом: нечто анестетическое мысленное блокирует это. «Всё будет хорошо». Если вообще что-то ещё будет. Если что-то от нас останется… Предугадать я не в силах. Да и не хочу. Не хочу загадывать и заглядывать, что там дальше. Потому что если там — ничего, то я лучше как можно дольше останусь здесь. Потому что здесь — Грин.
Возможно, из-за недосыпа я уже просто не в состоянии что-то чувствовать. Что-то, кроме неудержимого влечения к Скади. Я вижу — это взаимно, но она не была бы Скади Грин, если бы позволила признаться в этом даже самой себе. Поэтому она предпочитает прятать свои чувства (в том числе и от себя) за стеной благородного гнева.
Мне нравится, как остро она реагирует на малейшее нарушение любых условностей, границ и правил, как «держит лицо» офицера его императорского величества и как смотрит мне в глаза, неосознанно пытаясь оправдать свою ко мне симпатию, найти во мне хоть что-то хорошее вопреки уже сложившемуся нелестному мнению. Я не вписываюсь в её картину идеального мира, но я там есть. И я даже благодарен Свуер за нашу встречу. Несмотря ни на что…
Серьёзно и честно
В очередной раз захожу в грузовой отсек проверить, как там Грин и её очередная попытка починить «Литу». Скади сидит на полу, устало привалившись спиной к боку своего дирижабля. Ясно: эта попытка тоже не удалась. Воздух густой и душный, влажный, как в бане. Двигаюсь, словно под водой: в этой жаре все звуки приглушённы, жесты замедленны, и немного кружит голову. Хотя последнее, возможно, из-за общего измождения.
Подхожу к Грин, протягиваю ей флягу с водой: наверняка она, увлечённая своей работой, опять забывает пить, а ещё один обморок от обезвоживания нам ни к чему. Она меня не замечает. Касаюсь флягой её плеча.
Грин открывает глаза.
— Виски только усилит жажду, — говорит.
— Это вода. Пей.
Сажусь рядом с ней так,
