— Фендотов и ты, Галина Викторовна, втолкуйте товарищу, что к чему, — сурово, через плечо сказала она от порога. — И оформляйте немедленно на Мухалатова все документы.
— Василий Алексеевич, да что же это вы? — чуть не плача и в то же время зло накинулась на Стрельцова Лапик. — Вот этого от вас уж никогда я не ожидала. Рыцарь!
И Фендотов, стремясь скорее погасить грозящий разгореться огонь, немедленно ее поддержал:
— Характера Елены Даниловны вы, что ли, не знаете? Если у вас серьезные возражения, так и сказать бы сразу. А если пустяк — зачем было тогда и высовываться? Не вижу ничего плохого в предложении госкомитета. Право, какие у вас возражения?
Стрельцов хмуро молчал, поглаживая подлокотник кресла.
— Возражений у меня нет никаких, — наконец сказал он.
— Ну, знаете ли!.. — совсем как Жмурова, воскликнула Галина Викторовна.
И, адресуясь за сочувствием к Фендотову, драматически развела руками.
Глава пятая
Вы в блины влюблены
Хотя завод именовался экспериментальным и весь был в поисках наиболее прогрессивного, в его бухгалтерии особых технических новшеств не наблюдалось. Работало, правда, несколько счетно-клавишных машин. А в основном выполняли — и добросовестно выполняли — свои привычные обязанности испытанные в деле, немного трескучие арифмометры и еще более заслуженные деятели бухгалтерского искусства — обыкновенные конторские счеты.
Не было особой надобности заводить здесь большую механизацию. Объем вычислительной работы этого не требовал. Так же как и главный бухгалтер Андрей Семеныч, который резонно считал, что не следует покупать собственную автомашину для поездок из дому на службу тому, кому и пешего хода всего-то десять минут.
Александр Маринич, по праву бухгалтера расчетного отдела и недавнего выпускника финансово-экономического института, все же отвоевал себе персональный новенький арифмометр. Счеты ему полагались столь же автоматически, как и отгороженный фанерой закуток, именовавшийся кабинетом, и двухтумбовый стол с шестью выдвижными ящиками, и сейф для хранения наиболее важных и ценных документов. Которому из двух вычислительных устройств — арифмометру или счетам — отдать решительное предпочтение, он и сам не знал. Ошибки получались на любом из них. Но счеты и по весу были легче и оказывались обычно ближе всего под рукой.
Маринич сидел и, осторожно постукивая косточками, проверял кассовый журнал, «дневник». По самым строгим, хотя и неписаным правилам, делать это полагалось, сопоставляя итоги с остатками наличных денег, которые он тоже должен был лично пересчитывать в присутствии кассирши. Но кто же работает строго по правилам? Тем более когда правила содержат в себе оттенок определенного недоверия к должности человека, а личность этого человека не вызывает ни малейших сомнений.
И Маринич постепенно отступил вообще от всяких правил, стал принимать дневники от Лики Пахомовой, лишь когда она сама находила нужным эти дневники ему принести, обычно исписав с обеих сторон отрывной лист. Это случалось никак не чаще одного раза в неделю, а остатки кассовой наличности Маринич ходил снимать только в конце месяца. И то не брал в руки денежные купюры и звонкую монету, а просто заглядывал в распахнутый несгораемый шкаф, спрашивал: «Ну, все сходится?» Лика подтверждала, что все сходится, и Александр расписывался в кассовом журнале. Выше всего на свете он ставил доверие к человеку. Особенно к такому, как Лика Пахомова.
Ей шел двадцать второй год. Но в трудовой книжке было заполнено уже четыре страницы. Доставщица телеграмм, билетерша в кино, контролер на станциях метро, кондуктор на загородных автобусных линиях. Все увольнения по собственному желанию.
Другие графы в ее анкете при поступлении на работу в бухгалтерию экспериментального завода выглядели так. Образование — незаконченное среднее. В партии и комсомоле не состоит. Под судом и следствием не была. По семейному положению — незамужняя. Домашний адрес: Деревянно-Слободской переулок, 33, квартира 1. Телефона нет. На фотографии, приклеенной к личному листку, выделялись глаза узкого, как бы монгольского разреза. И еще — губы, сложенные печально. Во всем остальном это было совершенно обыкновенное девичье, немного сухощавое лицо, с обыкновенной гладкой прической и маленькими серьгами в ушах. Двойная, свисающая низка искусственных янтарных бус делала ее лицо еще более вытянутым.
Из автобиографии, уместившейся на одной стороне бумажного листа и написанной, к чести Лики, без существенных грамматических ошибок, можно было еще узнать, что живет она вместе с отцом Петром Никанорычем, матерью Верой Захаровной и тринадцатилетней сестренкой Евдокией. Отец — пенсионер, мать — домохозяйка. Сестра в школе не учится по болезни.
Почти к каждому из этих пунктов анкеты и автобиографии следовало бы сделать некоторые совершенно необходимые примечания. Или хотя бы одно на все пункты сразу, но главное: Пахомов Петр Никанорыч — закоренелый пьяница, алкоголик.
Оттого он и пенсионер, инвалид второй группы в возрасте только пятидесяти двух лет. Пенсию ему по нескольку раз назначали и вновь снимали и все же чудом каким-то в конце концов оставили, пожалев семью. Исключительно!
Оттого и у Лики образование незаконченное среднее, оттого и в комсомоле она не состоит и незамужняя. Хорошо еще, хоть под судом и следствием не была. А могла бы оказаться. Отец упорно заставлял ее пойти на такую работу, где через Ликины руки проходили бы деньги. «Не будь дурой, что-нибудь и прилипнет!» Но Лика боялась этого, предпочитала как раз не иметь никакого дела с деньгами. Меняла же она так часто место работы единственно потому, что сестренка Дуся появилась на свет уродиком, горбатая, косоглазая, с сердечной недостаточностью и восемь-девять месяцев в году лежала прикованная к постели, а мать временами совсем не могла за ней ухаживать, лежала сама, до полусмерти избитая мужем. Петр Никанорыч был не просто пьяница, а буйный, хулиганствующий пьяница.
Опять-таки по этой же причине и жили они в дряхлом деревянном доме, неизвестно в какие сроки предназначенном к сносу, а пока густо набитом клопами и черными тараканами, бороться с которыми можно было только сообща, но дружбы в их доме как раз и не было. К тому же почти все остальные жильцы состояли в близких уже очередях на получение новых, благоустроенных квартир. Петр Никанорыч в очередниках вообще не значился. Райсовет ему отказал. Да его, собственно, и не интересовали новые дома. Он привык к своей двери и своему порогу, к своим стенам с клопами и тараканами, привык к прошитому шпагатом ватному матрацу.
Пенсию, разумеется, Петр Никанорыч всю начисто пропивал. Брал контрибуцию с Лики и с жены, которая прирабатывала дома, сидя у постели Дуси, вязанием шерстяных кофточек и детских гарусных шапочек, незаконно сбываемых потом из-под полы. Не хватало и этого, он шел в пригородные поезда, вихляя кривыми ногами, тащился по вагонам и собирал довольно приличный медный урожай. А Лика носила одну и ту же кофту, связанную матерью, до тех пор, пока эта кофточка не расползалась совершенно. Зимнее пальтишко служило ей уже пятый год и было узким, тесным, коротким в рукавах.
Вот это все было за рамками Ликиной анкеты и автобиографии. И может быть, отражалось только в печально сложенных губах на маленькой фотографической карточке, приклеенной к анкете.
На завод ей устроиться помог Александр. Ехал как-то поздним загородным автобусом, почти пустым, и разговорился с кондукторшей. Немножечко дерзкой вначале и в то же время с каким-то очень усталым, отмеченным тяжелыми заботами лицом. «Сестренка больная, постельная, ухаживать некому. С завтрашнего дня увольняюсь. А когда и куда поступлю потом?» — доверительно ответила на вопрос Александра, чем она так озабочена. И Александр с такой же доверительностью дал ей служебный свой телефон и обещал поговорить с начальством насчет работы, когда в этом будет нужда. Лика сказала, что ей хотелось бы устроиться наконец на постоянное место и в тепло, очень она боится простуды.
Позвонила Лика уже через две недели, объяснила, что сестре немного полегчало, что мама теперь и одна управится с нею и что сама она готова бы выйти на работу хоть сейчас. Очень трудно без заработка.
Потом они встретились несколько раз, и Лика ничего не скрыла от Александра, рассказала ему про всю свою горькую долю.
Маринич вскипел. Тут же отправился к ним на квартиру, застал Ликиного отца в сравнительно трезвом еще состоянии и припугнул его всем, что только пришло в голову: и милицией, и прокурором, и судом, и высылкой из Москвы. Наконец, видя, что для пьянчужки эти грозные слова и понятия — звук пустой, что пуган этим он уже, наверно, десятки раз и без толку, Александр мрачно, чеканя каждый слог, объявил ему: «Или займусь вами лично я». Категоричность заявления Маринича произвела впечатление, Петр Никанорыч вдруг подобрался: «Так я что же… Ну, не будем больше, если так…»
