Тот неожиданно расхохотался. Никакого металла в голосе у него уже не было. Заговорил, как бы посмеиваясь над собой:
— Вот черт! Выходит, я поддурил Фендотова, Мухалатова, а сам эти шесть дней провалялся на постели дома, в Москве. Хитер мужик я, оказывается. — И махнул брезгливо рукой. — Да ну вас к лешему! Не платите хоть и вовсе ничего. Переживу. Пользуйтесь! Пользуйтесь!
Он швырнул ордер на стол. И тут же, пользуясь замешательством Маринича, очень ловко выхватил из-под руки у него авансовый отчет. Быстро-быстро изорвал вместе с документами в мелкие клочки и засунул их в карман пиджака.
— Вот так! Не платить — так не платить уж и совсем ничего. Подавитесь! Черт с вами!
И грузно зашагал к двери, прямо и гордо неся голову. Лика вслед ему зашипела:
— Ну и гусь!
— Гуси подделкой документов не занимаются, — сказал Маринич. — Лика, не обижайте гусей.
— За двадцатку и на такую подлость пошел! Саша, а теперь, раз отчет он не сдал, так с него ведь и аванс взыскивать надо? Дурак! Погорел на свои кровные полсотни.
— Он погорел больше, чем на полсотни. За подделку документов он будет отвечать в уголовном порядке!
— Вы не простите ему? — уже немного испуганно спросила Лика.
— Не прощу! Не могу простить, — твердо сказал Александр.
Обещание, данное «перед лицом Москвы», обязывало к этому.
Руки его подрагивали от волнения, так неожиданно разыгралась эта безобразная история. На душе было невыносимо противно. Оказывается, поймать на маленьком, грязном деле подлеца — радость совсем небольшая. Черт! И нужна же была этому Власенкову какая-то несчастная двадцатка!..
Занятый одной этой мыслью, Александр достал из сейфа, стоящего у него за спиной, готовый подписанный чек и отдал Лике, сделав пометку на обложке чековой книжки.
— Завтра получишь. Две тысячи. Тут отпускные Дроздову и Петровскому. А еще — оплатишь вот эту ведомость на выдачу премиальных.
Он рассеянно простучал ее на счетах раз и другой и вывел под жирной чертой итог ведомости: 1171 рубль. Повторил его прописью.
Лика взяла документы. Ушла с явной неохотой, словно бы ожидая, что Маринич ее остановит, вернет и можно будет с ним еще поговорить.
Вскоре зазвонил внутренний телефон. Маринич снял трубку. Услышал немного ленивый голос Мухалатова:
— Слушай, Сашка, ну что ты там к Власенкову придрался? Все ведь было оформлено правильно. А по существу и тем более — правильно.
— Ого! Да у него подлог. Подделка! — закричал Александр. — И порядок требует…
— А это порядок, — с той же ленивой тягучестью перебил Мухалатов, — это порядок, когда человек по служебной необходимости вынужден по Ленинграду из конца в конец гонять на такси, а ты ему фигу?
— Ему — суточные…
— Ты прокормись на эти суточные! Он платит за номер в гостинице трешку, а ты ему — рубль восемьдесят. Это порядок?
— Так по норме. Для всех.
— Слушай! Ну что ты равняешь Власенкова, скажем, с Фендотовым? «Норма для всех». А зарплата его и зарплата Фендотова? У мужика семья. Надо же понимать. Потом, если бы это, скажем, приписка за невыполненную работу — согласен: обман! А здесь совершенно законное и честное возмещение того, что человеком в действительности израсходовано.
— «Законное»! Это уголовщина! Володя, я тебя не понимаю, ты смеешься или… — От волнения у Александра перехватывало в горле, он запинался. — Ты же сам… ты сам… на Ленинских горах… ты помнишь, говорил… обещал… бороться со всякими гадами…
— Да ты хоть гадом Власенкова не называй! — Мухалатов заговорил басом. — Гадов действительно давить надо. И я их буду давить! А создавать из честных людей уголовников — это как раз на пользу гадам.
— Честные люди подделкой документов не занимаются.
— Заладил! Ну, виноват мужик — с тобой заранее не посоветовался, как лучше сделать. Так подскажи ему, найди свой способ компенсации. На то ты и бухгалтер. А ты уж с места в карьер: подлог, уголовщина, караул, ограбили государство! Еще в прокуратуру сообщить догадки хватит?
— Обязательно!
Трубка отозвалась частыми, короткими гудками.
До самого конца рабочего дня Маринич уже не мог сосредоточиться. Писал — и делал грамматические ошибки. Считал — и получались все время разные итоги. Брался за арифмометр — и умножал вместо деления. Пробовал сам вызывать по телефону Мухалатова, надо же до конца, по-дружески, с ним объясниться, — Владимир не отвечал. Заглянул в кабинет к главбуху — и Андрея Семеныча на месте не было.
Надо ли сразу же готовить бумагу в прокуратуру? Или, может быть, пока только докладную Фендотову? Или просто рассказать обо всем секретарю партбюро? Власенков — беспартийный…
С кем бы посоветоваться?
В ушах еще звучал возмущенный голос Владимира. Вообще-то он умница, и в словах его доля истины есть. Власенков собственных денег, конечно, израсходовал больше, чем полагается ему получить по нормам. Но нельзя же подделывать документы! И не он один, все командированные получают по этим нормам.
Если верить Мухалатову, Власенков порядочен в высшей степени. Вдруг это действительно лишь необдуманно глупый поступок честного человека? А поднять сразу шум — значит неизбежно испортить ему «биографию». С кем попало начинать разговор об этой истории никак нельзя. Да-а… Вот загадана загадка!
Спросить бы совета у матери. Она вдумчивая, рассудительная. И справедливая. Но сегодня она на дежурстве в больнице и не вернется домой даже к началу завтрашнего рабочего дня. Можно ли отложить это дело или следует ковать железо, пока горячо?
Так, ничего не решив, Александр просидел до конца занятий в конторе. У проходной он встретился с Ликой. Это повторялось давно уже, каждый день. Похоже было, что девушка нарочно здесь его поджидает. И хотя на дню они видели друг друга по многу раз, Лика всегда встречала Александра широкой улыбкой.
— Вы домой, Саша? — спросила она. И тут же отвела взгляд в сторону, прикусила губу. Иначе как погасить улыбку?
— Вообще домой. Но сперва надо зайти в столовую, пообедать. Мама сегодня на дежурстве. Хочешь составить компанию?
— Хочу, — немедленно сказала Лика.
И снова принялась гасить улыбку. Ни разу еще Маринич не приглашал ее пообедать с ним вместе.
В столовой они уселись в уголок, и два места остались пока еще, как нарочно, незанятыми. Официантка не спешила подойти. Лика уперлась локотками в стол, положила подбородок на раскрытые ладони и стала молча смотреть на руки Александра. Он это заметил, и ему сделалось как-то неловко, не по себе. Руки у него как руки. Что она всегда находит в них интересного?
А Лика сидела, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, щурила и без того узкие глаза с подкрашенными ресничками и все улыбалась. Теперь уже совсем не Александру — самой себе, какому-то своему, известному только ей одной счастью.
А Мариничу вдруг вспомнилось кафе «Андромеда», коктейль с пломбиром, фонарики, сумеречно горящие под потолком, саксофон, гудящий и подвывающий так, что под ложечкой становилось сладко. И Римма Стрельцова, о которой он подумал с легкой завистью к Владимиру: почему не успел или не сумел в нее влюбиться? А Римма тогда смотрела на Владимира точь-в-точь так, как смотрит сейчас на него Лика.
Александр схватил лежащее на столе меню.
— О, да сегодня блины! — закричал он. — Вот это здорово! Люблю! Закажем?
Лика сидела все такая же, внутренне счастливая, а ко всему остальному совсем безразличная. Александр угадывал — и не мог разгадать до конца, что это значит. Понимал — и не мог понять, что девушке просто очень приятно сейчас пообедать с ним за одним столом…
— Ты согласна на блины? Лика!
…и все, что он закажет для нее, — все будет вкусно.
— Лика! Ты слышишь: бли-ны! — повторял Александр, уже забавляясь глухотой Лики.
Она вернулась на землю. Сняла подбородок с распахнутых ладоней. Улыбнулась. Уже Александру, не себе.
— Вы в блины… влюблены, — сказала она.
И слезинка зазвучала в ее голосе от обиды, что ничего-то Александр не понимает. И прорвался немного нервный смешок оттого, что нечаянно получились у нее почти стихи. Глупые стихи. Такие, как чаще пишут на рекламных плакатах, чтобы люди читали и улыбались.
Но — может быть — и запоминали их.
Глава шестая
Палка об одном конце
Утро вечера мудренее…
На этот раз пословица не оправдалась. Александр протомился всю ночь, а утром встал, по-прежнему не зная, что делать с Власенковым. Пустить все это, что называется, на самотек? Или начать немедленно же действовать? И если действовать — то каким образом?
Беда заключалась еще и в том, что он не мог сосредоточиться только на власенковской истории. В его сознание вплеталась теперь и другая забота.
