Устроители побежали за вторым экипажем, в котором должен был занять место господин депутат — как видно, произошла какая-то заминка. В этот момент из-за кордона, образованного полицией, буквально в мгновенье ока решительно вышел мальчик лет семи, красивый и темноволосый, со смелым лицом и большими сверкающими черными глазами, в остроконечной барашковой шапке, сдвинутой набекрень. Он вышел на площадку, где стоял депутат, и бросил снежком в грудь его благородия.
За это покушение его тут же схватили за шиворот сразу трое полицейских. Ай-яй-яй, такой-сякой молокосос! Ишь ты, чего придумал, какая дерзость! Некоторые принялись смеяться, глядя на эту сцену, что, по-видимому, пришлось не по душе отцу отечества. Однако, чтобы не показаться мелким, он притворно засмеялся добродушным смешком и сам освободил ребенка из лап разъяренных устроителей, хотя мальчуган успел уже несколько раз пнуть их ногой.
— Не трогайте его, прошу вас, — весело проговорил он. — Мы живем в свободной стране. Каждый может выражать свои симпатии и антипатии. Ну, малец, за что ты сердишься на меня? Скажи мне смело!
— Я за то сержусь на тебя, — дерзко ответил мальчик, — что ты плохо обошелся с моей мамой.
— Молодчина! Храбрец! — загремела толпа, ободряя симпатичного мальчугана.
Колоши улыбнулся, сделав вид, что ему нравится вся эта история, хотя он чувствовал, что увязает все больше и больше и что не стоит пускаться в дальнейшие расспросы, ибо не исключено, что в бытность свою директором местного банка он совершил какую-нибудь несправедливость по отношению к матери этого ребенка, и тот сейчас платит ему за это.
— Черт возьми, ну и пострел! — проговорил он, потрепав мальчугана за пухлую румяную щечку. — А чей же ты сын?
— Твой, — ответил мальчик, гордо выпятив грудь. Последовала неописуемая сцена. Старухи девяти поколений будут рассказывать о ней. Колоши побледнел, потом покраснел, как паприка. Он почувствовал головокружение, к которому примешивалось какое-то острое сладостное ощущение. В толпе, подобно шквалу, бушевал ропот одобрения. Все заговорили, зашумели, все ликовали, вставали на цыпочки, вытягивали шеи; женщины махали своими кружевными платочками. Можно было разобрать лишь отдельные слова: «Благородный ребенок!», «Внук старого Апро!» В эту минуту подкатил и экипаж. Все глаза впились в Колоши — что-то сейчас произойдет? Какая-то удивительная, напряженная тишина пришла на смену гулу. Казалось, даже сердца перестали биться. Догадается ли он, что надо делать?
И тогда депутат наклонился, поцеловал ребенка, поднял его и посадил в экипаж.
— Я отвезу тебя, проказник, к твоей матери. Знаю, что тебе попадет от нее.
Проговорив это, он сам сел рядом с ним. Четверка горячих лошадей тронулась вслед за экипажем министра; ликование толпы словно окончательно освобожденное от сдерживавших его оков забушевало с такой силой, что задрожали соседние здания, а воздух подхватил его и понес на своих волнах по направлению к городу.
Колоши действительно отвез ребенка к матери, которая как раз стояла на улице и была прекраснее, чем когда-либо, со своим печальным кротким лицом и изящной хрупкой фигурой. Они прошли ненадолго в комнату, но о чем говорили, как говорили, — тому свидетелей не было.
Только почтеннейший Апро, сидя в тот же вечер в «Гражданском кружке», похвалялся, что сегодня у него был господин депутат и попросил руки его дочери; при этом он сказал только загадочно:
— Мы оба обскакали друг друга, я — его, он — меня, но мальчонка Пали, этот обскакал нас обоих. Ловкий щенок!
1906
ШИПШИРИЦА
Перевод И. Салимона
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Белый Павлин» и его обитатели
С некоторых пор стало просто модным отпускать шуточки насчет Буды и ее обитателей. А между тем это, по меньшей мере, странно, ибо если Пешт богат и помпезен, то Буда зато очаровательна. За Пештом — будущее, за Будой — прошлое. А поскольку будущее в один прекрасный день тоже станет прошлым, то существенной разницы здесь нет. Буда так же богата достопримечательностями, как и Пешт; больше того, она сама лучшая достопримечательность Пешта. Я знал одного будайского старика, который за всю свою жизнь ни разу не побывал в Пеште, но мне никогда не приходилось встречаться с таким старожилом Пешта, который бы не посетил Буду. Вообще невозможно отказать себе в удовольствии прогуляться в Буду, особенно в летние вечера, и поужинать там под сенью вековых деревьев. В Пеште сосредоточены шикарные, преуспевающие магазины, а в Буде — веселые, шумные корчмы. И поскольку любителей выпить в стране больше, чем дельцов, Буда полнее удовлетворяет общественные запросы нации. Что же касается жителей Буды, то их отличает особая молодецкая удаль; это благодаря ей они однажды (еще при династии Анжу) под предводительством священника Лайоша низложили папу римского, тогда как жители Пешта никогда ничего не совершали, если не считать закладки фундамента, на котором словаки по их поручению воздвигали потом дворцы.
Однако вернемся к трактирам Буды, единственным в своем роде, — но только до тех пор, пока их не обнаружили обитатели Пешта. Едва пештская публика нагрянет в какую-нибудь корчму, ее тотчас же постигает кара божья в облике цивилизации. Там, где у ворот стоит уже пять-шесть фиакров, жди беды. Беги от такого места, забудь о его существовании!
«Орех», «Мраморная невеста», «Политик-ханжа» или «Гусь» (называемый так потому, что в меню здесь всегда имелся жареный гусь) — все они были давно уже обжитыми местами, когда на свет божий появился «Белый Павлин».
Его обнаружил покойный Шандор Балаж *, известный в былые времена под кличкой «Второй Диккенс», хотя ему больше подошла бы другая — «Вторая Буда», ибо он знал Буду так, словно сам ее строил.
В один прекрасный день он обратился к нам с такими словами:
— Поклянитесь, что никому не разболтаете. Даже отцу родному! Я обнаружил новую корчму. Какие там, друзья мои, ростбифы! Уму непостижимо! И почему это ростбифы всегда лучше на той стороне Дуная? Кто разгадает мне эту тайну?
(Он вечно ломал голову над разрешением подобных эпикурейских проблем.)
— А это оттого, — ответил я, — что на той стороне мясники режут не молоденьких телок, а хорошо упитанных коров, ростбифы же вкусны лишь из такого мяса.
И Балаж сводил кое-кого из нас в «Белый Павлин». Это было приземистое длинное строение на тихой улочке Рацвароша *. Несколько старых деревьев во дворе создавали густую тень, под деревьями стояли накрытые красными скатерками столики, которые так и манили к себе входящего.
Со стороны улицы нельзя было обнаружить никаких признаков корчмы, за исключением висевшей на фасаде домика потускневшей жестяной вывески; на ней был изображен белый павлин с длинным хвостом, а внизу красовалась надпись: «Дешевые блюда, напитки и безупречное обслуживание».
Домик этот принадлежал одной польке, некоей Ягодовской; он достался ей в наследство от мужа Михая Ягодовского — бывшего служащего железных дорог. Пенсию она получала самую мизерную и вот решила открыть корчму. Пани Ягодовская довольно хорошо знала это дело, поскольку была дочерью краковского корчмаря. С посетителями она держалась любезно, вежливо и даже позволяла себе несколько фамильярный тон. В Буде так принято. И хоть первая молодость ее осталась уже позади (ей, вероятно, перевалило за сорок), она была очень подвижна, целый день вертелась как белка в колесе, и, едва между столиками появлялась ее высокая, полная фигура, посетители уже не могли не смотреть на нее. Было в ней что-то необъяснимое, манящее к себе, и взгляды, можно сказать, так и слетались к ней, как осы на мед.
Но все это было ни к чему: Ягодовская слыла весьма порядочной женщиной, целиком поглощенной заботами о своем предприятии да о дочери.
Она сама обслуживала посетителей, на кухне у нее работали две старухи, которые стряпали и мыли посуду. Хозяйка была уже немного тяжеловата для роли Гебы (весила она, по меньшей мере, килограммов девяносто), но все же дела у нее шли превосходно. Беспрестанно бегая взад и вперед (так, чего доброго, и похудеешь), она устремлялась от одного столика к другому, бросалась к буфету то за вилкой, то за ножом, раскрасневшись и тяжело дыша, как раздобревшая гусыня. Блюда с мясом так и дрожали в ее могучих руках, связка ключей, приколотая к фартуку, звенела не умолкая, а накрахмаленные юбки похрустывали и шуршали.
Ягодовская слыла к тому же умной женщиной. Да она и действительно была очень умна, коли сумела проникнуть в коммерческую тайну. Она работала с номерным патентом, но не так, как того хотелось бы фискалам, а как раз наоборот. Не гонясь за большим числом посетителей, она окружала особым вниманием тех, кто ходил к ней постоянно. Случайно забредшего незнакомца Ягодовская встречала холодно, чтобы не повадился ходить изо дня в день. Она рассчитала, сколько посетителей сможет обслужить ежедневно при таких-то затратах средств и труда, при таком-то количестве прислуги, при наличии стольких-то столиков, такого-то количества ростбифов, и строго придерживалась этого. Предприятие свое она расширять не собиралась. Расширение требует капиталовложений, а это сопряжено с риском и треволнениями. Ягодовская была довольна своими постоянными клиентами, вела им счет, как хороший пастух своим овцам. И только в случае смерти кого-нибудь из них заменяла его другим, из «резерва», из новичков.
