Поэтому-то нам стоило немалых трудов стать завсегдатаями «Белого Павлина», хотя мы ходили туда уже несколько месяцев подряд.
Как-то раз мы не выдержали и пожаловались Ягодовской что у нас нет постоянного столика, садимся мы где придется, а иной раз и вовсе свободного места не сыщешь.
— Гм, постоянные клиенты в первую очередь, — сказала она, передернув плечами.
— Но ведь мы тоже постоянные, вы видите нас у себя каждый день!
— Другие ходят сюда годами.
— Стало быть, не получим столика?
— Подождите, господа, пока освободится какой-нибудь, — ответила хозяйка безразличным тоном.
— Да мы и так давно уже ждем. Но никто из ваших посетителей и не собирается выбывать.
Ягодовская горделиво подняла голову, и на ее устах появилась надменная улыбка.
— Мои посетители не имеют обыкновения выбывать. Если они, разумеется, не умрут. И, могу вам сказать, — продолжала она все с тем же высокомерием, — чаще всего от апоплексического удара!
Не знаю, что могли означать ее слова. То ли хвасталась она своим богатым и сытным столом, то ли просто попыталась отпугнуть нас.
Но избавиться от нас ей не помогла бы и палка. Чем дальше, тем больше привыкали мы к «Белому Павлину» и постепенно познакомились со всеми его обитателями, с завсегдатаями и — с шипширицей.
О, шипширица! Какое, же милое создание была эта шипширица!
По-польски шипширица — значит девушка-подросток. Краковские родственники хозяйки, которые частенько приезжали к вдовушке, всегда называли маленькую Йоганну шипширицей. В конце концов стали называть ее так и мы.
Шипширица чувствовала себя ничем не связанной с миром «Белого Павлина». Она обычно сидела в своей комнатке, выходящей окнами на улицу, вязала, готовила уроки или стучала по клавишам пианино. И это, пожалуй, единственное, что омрачало пребывание в «Белом Павлине». «Вспахал бы свое поле я…» Сто раз подряд одна и та же мелодия! Мамаша, видимо, умышленно держала ее в комнате, оберегая от посетителей.
— Здесь иной раз наговорят столько всякой ерунды! — сокрушалась Ягодовская. — Лучше шипширице не знать всего этого.
— А она бы своим присутствием все совершенно преобразила здесь, — высказался как-то его преподобие господин Янош Видович; он был регентом хора в Ваце, но каждую неделю два дня проводил в Буде, у своей овдовевшей двоюродной сестры. (Правда, злые языки подвергали сомнению это родство, но на то они и злые языки.)
— Она еще совсем ребенок, — отговаривалась Ягодовская, — это же такая ангельски чистая душа! Невинная, как голубка. Мне не хочется, чтобы она соприкасалась с этим грешным миром. Посетители-то разные бывают. Еще совратят мою душеньку.
Но и она, как все женщины, была далека от постоянства. Если к вечеру в корчме собиралось много посетителей и она изнемогала от усталости, обслуживая их, все ее принципы тотчас отбрасывались прочь. Повернувшись к открытому окну, заставленному резедой, хозяйка звала дочь:
— Иди-ка сюда, шипширица, помоги своей мамочке!
Словно выпущенная из клетки птица, весело подпрыгивая, вбегала шипширица, стройная, высокая девушка, давно уже выросшая из своей коротенькой юбочки. Явно не шли ей и коротко подстриженные, как у маленьких девочек, светлые волосы, стянутые красной лентой.
Носик у нее был слегка вздернут, голубые глаза мягко озаряли еще не совсем оформившееся личико. Трудно сказать, что именно очаровывало в ней — лоб ли изящной формы, слегка припухлые губы или головка, которую она держала немного набок, словно одно плечо было у нее ниже другого. Все это, за исключением почти неуловимых недостатков, в целом выглядело весьма привлекательно и гармонично. Так уж всевышнему угодно создавать женские лица: вдохнет в них что-то своеобразное, и это своеобразие остается уже навсегда.
Подобно тому как утенок от роду умеет плавать, так и шипширица с первого же раза стала справляться с обязанностями официантки. Бывало, до самых плеч нагрузится бокалами, тарелками и ничего не уронит по пути. Каким-то свежим ветерком веяло в корчме от ее юбочки, и это было так приятно в жаркие летние дни! Ее присутствие словно наэлектризовывало завсегдатаев: «Смотри, как выросла наша дочурка! Ах, шипширица, она еще больше похорошела!» Шутки шутками, но Дружба считал, что благодаря ей у многих усиливалось желание выпить.
И в самом деле, все чаще раздавались восклицания:
— И мне фрёч *, шипширица! Эй, малютка, сюда стаканчик!
Посетители постарше, знавшие ее еще маленькой девочкой, ласково заговаривали с ней, ухаживали, словно за герцогиней, приносили ей конфеты, экзаменовали, постоянно поддразнивали:
— В каком ты теперь классе, шипширица?
— В последнем.
— Так когда же ты получишь длинное платье?
— Мама говорила, на будущее рождество.
— Ах, черт возьми! Ведь в таком случае тебе и жених понадобится, а? Что ты скажешь на это?
Шипширица строила глупую рожицу и, как не выучившая урок гимназистка, не знала, что ответить.
— Посмотрите-ка на нее, плутовка притворяется, будто не знает, что такое жених!
— Этого мы еще не проходили, — отвечала шипширица, стыдясь своей неосведомленности.
— Что?! — восклицает пораженный завсегдатай, недоверчиво заглядывая ей в глаза. — Так, значит, и впрямь не знаешь? Потрясающе!
Он громко хохочет, затем обращается к сидящим за другими столиками.
— Ей-богу, прелесть! Кто бы мог вообразить такое в нынешнем девятнадцатом веке? В этот век Содома и Гоморры! Я у нее спрашиваю, знает ли она, что такое жених. И представьте себе, она отвечает, что этого они еще не проходили. Хе-хе-хе! Приходилось ли вам слышать что-либо подобное? Словно я спросил у нее, что такое двугорбый верблюд. Браво, маленькая шипширица! Послушайте, мадам Ягодовская, сколько лет вашей шипширице?
— На троицын день Йоганне минуло пятнадцать, — ответила хозяйка.
При этих словах вскочил сидевший за соседним столиком доктор Дружба, друг и кум покойного Ягодовского.
— Вы плохо воспитываете девушку, дорогая моя кумушка, умышленно держите ее за семью печатями. В мае следует лакомиться черешнями, в августе — сливами, а в октябре — виноградом. Надо познать все радости, которые предоставляют нам времена года. Вот тогда это будет правильным распределением жизни. А вы на что собираетесь обречь бедняжку шипширицу? Давайте-ка посмотрим! Вы хотите, чтоб ей в июле достались черешни, когда они уже испортились или зачервивели. Прошу прощения, я имею в виду только черешни, а не шипширицу. Вы лишаете ее удовольствий. Так или нет? Подойди-ка сюда, крестница, я кое-что спрошу у тебя.
Йоганна подошла к своему крестному отцу и склонила головку.
— Я вас слушаю, крестный.
Ягодовская, улыбаясь, стояла позади; ее заблестевшие глаза светились материнской гордостью.
— Скажи-ка мне, — обратился к шипширице ученый дядюшка, собрав по привычке в профессорские морщины свой прыщеватый лоб, — есть ли у тебя радости, удовольствия, развлечения?
— Конечно, есть.
— Так-так, и каковы же они?
— Разные.
— Например? Перечисли их мне!
Шипширица еще ниже опустила головку и молчала.
— Но почему же ты молчишь?
— Мне стыдно, крестный.
— Вот тебе на, плутовка! Я не успокоюсь, пока ты не скажешь, какое удовольствие предпочитаешь всему?
— Удовольствие? — громко повторила сама для себя шипширица (она немного картавила, но это ей шло чрезвычайно!), затем на секунду задумалась и посмотрела на шелковицу. — Самое большое удовольствие, — сказал она с расстановкой, по-детски улыбаясь, — если мама почешет мне спину, когда она чешется.
Ее слова вызвали у завсегдатаев новый взрыв хохота, а известный фривольным нравом фискал Гашпар Тибули даже клялся всеми святыми, что подобной глупышки ему еще никогда не приходилось видеть, и она вполне сошла бы за ангела в любом храме, если только сперва раздеть ее.
В «Белом Павлине» царила непринужденная семейная атмосфера. Завсегдатаи считали себя почти членами семьи и вмешивались в домашние дела Ягодовских. Они уже как бы готовились к тому дню, когда придется выдать шипширицу замуж. «Ей-ей, друзья, нам предстоит еще много хлопот».
Кстати сказать, когорта завсегдатаев была не так уж многочисленна. Всего двадцать — двадцать два человека, не считая нас. За одним столиком сидели Дружба, доктор Иштван Ковик из Визивароша — нудный субъект, который вечно жаловался, что он несчастен, так как не может есть ростбифа, к которому подается чеснок, а он не имеет права располагать самим собой, ибо его в любую минуту может вызвать какая-то графиня, с которой неизменно приключится от запаха чеснока обморок. С ним все соглашались, несмотря на то, что за сорок лет его врачебной практики еще не было случая, чтобы его пригласила какая-нибудь графиня. Третьей персоной за этим столиком был Пал Млиницкий, кутила, задававший тон в компании, помещик из Словакии. Свои земли в комитате Туроц он сдавал в аренду, жил в Буде и ходил в подобные злачные места лишь затем, чтобы изображать здесь из себя креза и олигарха. Он говорил с едва заметным словацким акцентом и очень всем нравился.
