Такой вопиющий случай нельзя было оставить без последствий. Раздраженный Млиницкий застучал ножом по бокалу.
Все взоры устремились в его сторону. Ягодовская, выбежав из кухни и заметив по лицу Млиницкого, что надвигается гроза, с привычным «профессиональным» испугом подкатила к столику, терзаясь ужасным предчувствием: уж не нашел ли господин Млиницкий в своем блюде муху или волос.
— О сударь, почтеннейший господин Млиницкий! Чем вы так взволнованы, душенька?
Только одного Млиницкого называли здесь почтеннейшим, всех других звали просто по фамилии: господин Дружба, господин Ковик, господин Тибули.
Глаза Млиницкого метали молнии, лоб от злости стал красным, как кирпич. Он стучал салфеткой по столу.
— А тем взволнованы, что я зол! (Когда он злился, то еще меньше следил за венгерской грамматикой.) Зол даже на двуглавого орла, хотя и верю, что у него две головы — но чтобы у цыпленка было четыре головы, не верю. А если у него действительно было четыре головы, то почему вы не послали его в музей моему другу Пульскому, а подали мне на съедение? Это сверхнахальство, слышите?
Багрово покраснев, Ягодовская пыталась свалить вину на кухарку, которая допустила ошибку, затем поспешно отправилась на кухню и вынесла оттуда в знак примирения две замечательно поджаренные куриные ножки, прямо с жару; они еще шипели на тарелке.
Млиницкий гневно оттолкнул блюдо.
— Не надо, ешьте сами. Я требую порядка и уважения за свои деньги, а не поблажек. Я могу заказать сто фазанов, если только захочу.
Все это он сопровождал величественными жестами, словно был римским триумвиром, отказывающимся от трона. Подобные выходки чрезвычайно поднимали его авторитет в наших глазах.
— Ну, не сердитесь, почтеннейший господин Млиницкий!
— Я рассержен, я вне себя! — кричал Млиницкий.
Поняв, что ей примирения не добиться, Ягодовская подослала к нему шипширицу. Подойдя к его столику, шипширица улыбнулась и до тех пор упрашивала расходившегося завсегдатая, пока наконец не вызвала ответную улыбку. Только ради шипширицы согласился он съесть обе ножки.
Но подозрение уже закралось в наши сердца, и все мы прониклись к Геркулесу открытой ненавистью.
Кем может быть этот человек? И каковы его планы насчет Ягодовской? Это оставалось в глубокой тайне. Так в «Белом Павлине» воцарились две тайны. Две актуальные темы для разговоров за вином.
Вскоре господин Ковик внес некоторую ясность в создавшуюся ситуацию. Он где-то разузнал, что Геркулес не кто иной, как Винце Манушек, королевский жандарм в отставке.
— Только и всего? — спросил господин Дружба. — Ну, это немного.
— Вот так да, — проворчал Млиницкий. — И как это смотрит король поименной список, когда посылает в отставку таких сильных, цветущих людей?
— Поговаривают, будто он собирается жениться на Ягодовской, — продолжал рассказывать новости доктор.
Господин Дружба вспылил:
— Это наглость! Его надо было бы выставить отсюда вон. Как он смеет помышлять об этом!
— Не хватало только, — вставил господин Млиницкий, — чтобы нами, истинными венграми, командовал жандарм!
— Нет, нет, это абсурд, — размышлял вслух профессор Дружба.
— Кто знает? — возразил доктор. — Все женщины одинаковы и умны только до талии.
Дружба заметно волновался; все эти разговоры задевали его за живое, и он нервно стучал пальцами по столу. «Гм, и в самом деле, чем черт не шутит». А ведь где-то в глубине души он и сам таил подобные мечты. Он лишь выжидал, пока девочка выйдет замуж, а Ягодовская подзаработает немного деньжат на своем заведении. И в один прекрасный день он придет к ней и скажет: «Милейшая кумушка, и ты уже в годах, и я старею, но души наши еще молоды. Закрывай свою корчму и давай остаток наших дней, нашу ясную осень проживем вместе, рука об руку. Мой кум Ягодовский будет смотреть на нас с неба и радоваться». Но и до тех пор, пока Ягодовский мог бы радоваться, глядя на них с неба, профессор Дружба каждый день поглядывал на пышущую здоровьем, аппетитную женщину с пышными формами, лелея мысль, что рано или поздно она будет принадлежать ему, — и вот финал… «Нет, этому не бывать, нет, нет и нет, тысячу раз нет! Надо досконально все разузнать».
Поскольку Геркулес еще не пришел в корчму, господин Дружба подозвал к себе Ягодовскую и с деланным безразличием постарался выпытать у нее правду; однако дрожь в голосе все же выдала его.
— Знаете, кума, что говорят о вас в городе?
— Что? — с любопытством спросила Ягодовская, так как очень любила слушать сплетни.
— Почему этот королевский жандарм зачастил сюда?..
Он пристально смотрел вдове в глаза. Она заметно покраснела. Отводя взгляд в сторону, она увидела на шелковице петуха, с аппетитом клевавшего самые спелые ягоды, и тут же принялась кричать, чтобы согнать его с дерева, и размахивать салфеткой, которую держала до этого в руке:
— Кшшш, бездельник! Вы только посмотрите, куда он забрался?
— Оставьте, кумушка, петуха, оставьте, — прервал ее господин Дружба, еле сдерживая улыбку и с упреком в голосе. — Проделками одного петуха нельзя скрыть происки другого петуха. Вернемся же к первому петуху, к королевскому жандарму, или, еще лучше, поговорим о «курочке», любезная пани Ягодовская.
— О какой курочке? — спросила хозяйка, неожиданно повеселев и сверкнув глазами.
Она подвинулась ближе к свету. На ее лице стал заметен нежный пушок, который придавал коже бархатистость спелого персика. Господина Дружбу так и подмывало попробовать его на вкус.
— Мы с вами хотели выяснить, почему это зачастил сюда королевский жандарм? — продолжал господин Дружба.
— Действительно, что ему здесь надо? — спросила в свою очередь Ягодовская, стараясь придать своему голосу безразличный тон и поправляя волнистые каштановые волосы.
— Он намерен жениться на вас, — выдавил господин профессор.
Ягодовская захохотала; она смеялась всем своим существом, и даже в ее голубых глазах прыгали искорки смеха.
— Какая несусветная глупость! — воскликнула она. — И это говорят в городе?
— Именно, — сокрушенно ответил господин Дружба.
— Пусть себе болтают, не могу же я всем рот заткнуть. К тому же не исключено, что он и в самом деле вздумает жениться на мне. Неизвестно ведь, что у него на уме.
— Что? У кого?
— У королевского жандарма. Я знаю только одно, что он ходит сюда, платит за съеденное и выпитое и ничем не отличается от всех других посетителей.
— Стало быть, вы не выходите за него замуж? Значит, это неправда? — облегченно вздохнув, спросил профессор.
Ягодовская протестующе подняла руки.
— Этого только недоставало! Правда, он еще не делал предложения, но если бы даже и посватался… И как это вам могло в голову прийти, господин Дружба? Бог ты мой, надо же вообразить такое! Ведь у меня дочь взрослая, я и живу-то только для нее. Мне воспитать ее надо. Каждую пылинку с нее сдуваю. Я мать, господин Дружба, и больше ничего, и останусь матерью до последнего вздоха. Я пожила свое, пусть теперь живет моя дочь, мое дитя. Ради нее я работаю с утра до ночи, до полного изнеможения, иной раз так устану, что вечером не знаю, как до постели добраться, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Зачем же мне муж? Какая у меня надобность в нем, скажите, дорогой кум Дружба, скажите?..
Она мило и лукаво засмеялась, так что сверкнули белые зубы. Впрочем, несколько из них были золотые.
Эта тирада растрогала Дружбу чуть ли не до слез, и он проникновенным голосом произнес:
— У вас, пани Ягодовская, благородные мысли. Вы бесподобная мать, и я прошу прощения, если чем-нибудь обидел вас. Да, дочь прежде всего, и вот когда она станет счастливой, когда осчастливит того, кто сделает ее счастливой, тогда можно будет подумать и о другом… Да-да, о другом… О том, например… Поджарьте, пожалуйста, мне один ростбиф и приправьте его немножечко чесночком… но только чуть-чуть, пани Ягодовская!
Так пущенная кем-то сплетня была задушена в самом зародыше. Завсегдатаи без конца пересказывали друг другу все, что сообщила Ягодовская Дружбе, и восторгались наперебой: «Прекрасная, замечательная мать! С нее должны брать пример все матери!»
С той поры все успокоились. Обычный распорядок не нарушался ничем до самой осени. Геркулес по-прежнему приходил каждый день и вел себя совсем по-домашнему, и не раз сам отправлялся на кухню, чтобы побыть подле пекущей блинчики Ягодовской, сам приносил себе ростбифы и фрёчи, иногда играл в мяч с шипширицей во дворе. Важный старик все так же регулярно приезжал по четвергам; пока он медленно тянул сквозь зубы свое вино, шипширица развлекала его. Старик каждый раз привозил с собой большой пакет леденцов, но по непонятной причине всегда забывал этот пакет в фиакре, и вдова приносила его, лишь проводив вельможу до экипажа.
