Глава VII
Забравшись на кресло с ногами, сижу, читаю. Книга увлекательная: «Дочь Монтесумы» Райдера Хаггарда. Она забирает все внимание, тем более, ничто его не отвлекает. В квартире тихо, как будто никого и нет, только Паша на кухне иногда звякнет какой-нибудь посудой — готовит обед себе и тете Кате. Однако настоящей тишины кругом все же нет. Уже несколько минут, как вокруг меня возник странный, непривычный шум. Он, медленно нарастая, движется, постепенно усиливаясь и заставляя как-то осознать себя и оторваться от книги. Оставив ее на кресле, подхожу к окну. Все как всегда: и монастырь на противоположном берегу, и пасмурный денек с ранневесенним ветром, и одетая льдом река внизу. Но, взглянув на эту реку, я отчего-то чувствую легкое головокружение; чем дольше я смотрю на нее — тем сильнее головокружение. Почему бы? Да ведь она движется! Движется вся, как есть, вместе со своими прорубями и тропинками. Так вот это-то и значит «лед тронулся»! Сколько раз слышал, а вижу впервые. Не только вижу, а и слышу — все вместе. И с каждой минутой сильнее скрежет, хруст и мягкие тупые удары; они сливаются в охватывающий со всех сторон непрерывный гул. А снежное поле, занимающее всю реку, движется медленно и торжественно, все целиком… Надо скорее на улицу, но страшно оторваться от окна: а вдруг, пока оденешься и выбежишь из ворот, все это кончится. И все-таки надо. Оделся, выбегаю… Нет! Не кончилось…
Здесь, на самой кромке набережной, зрелище еще удивительнее: плавное неторопливое движение ледяного поля, с его нарастающим шелестом, и в противоположность ему — у берега, где вздувшаяся река переполнилась и подступает к самым ногам. Вот они, края этого поля, в каких-нибудь полутора-двух шагах от меня, ломаются и, громоздя льдина на льдину, то и дело врезаются в берега тупо и упорно, раз за разом осыпаемые жирной черной землей. Обломки льдин тонут в зеленоватой мутно-стеклянистой воде. А на том берегу, как всегда, над белой монастырской стеной привольно разместилась группа храмов: посередине, между двух колонн летнего собора, фреска с изображением возносящегося Спасителя, в розовых и синих одеждах, правее — колокольня, откуда несколько раз в день плывет низкий, густой звон самого большого в городе колокола. Все это кажется совсем рядом, однако путь «к угоднику», как говорят все новоторы, в это время года от нашего дома не близкий: по реке нельзя ни пешком, ни на лодке перевоза — надо обходить: идти набережными больше версты до моста, а там другим берегом обратно. Но, тем не менее, на все важнейшие великопостные службы ходим только туда. Там всего лучше выдерживается этот особый ритм, неторопливый и торжественный, создающий уже с первого дня поста совершенно особое настроение.
Как запомнился этот прошлогодний случай, когда мы с Верой и тетей Катей почему-то сильно запаздывали на службу «двенадцати Евангелий». Вышли из дома, когда уже начинали опускаться сумерки, и, едва пройдя пять-шесть домов и поравнявшись с нашим приходским «Власием», вздрогнули от неожиданного ликующего и какого-то удивительно несерьезного трезвона дюжины небольших колоколов. И тотчас из раскрытых дверей храма в темных своих одеждах повалили прихожане. Служба кончилась. Верный себе, наш власьевский батюшка, как всегда «скорохватом», отбарабанил всю службу без пауз, ни на чем не задерживаясь. Мы остановились и растерянно переглянулись. И тогда сразу смолкли бойкие колокола, и над рекой ухнул мощный бархатный бас «угодника». Раз и второй, с большими промежутками, всего четыре удара, и затем молчание. Впрочем, это был не самый большой колокол, а поменьше.
— Ну вот, еще только четыре Евангелия прошло. Значит, если минут через сорок дойдем, к пятому уже не успеем, а к шестому — как раз; не так уже плохо — больше половины службы простоим, — сказала тетя Катя.
А лед все идет. День серый, сумрачный, на реке дует резкий ветер. Я уже после узнал, что именно в такие дни обычно и начинается ледоход. Все плывет и плывет нескончаемое поле. На набережные высыпало много людей: здесь и мальчишки, и девчонки, и взрослые. Стоят — смотрят. Вот показалась плывущая на льдине кудлатая рыженькая собачонка. Она вовсе не растеряна, что ее куда-то уносит все дальше, и деловито бежит к нашему берегу. Или уж очень важные собачьи дела у нее на этом берегу, или просто она глупая. Ей что-то кричат, советуют, ее участь тревожит всех. Вот она подбежала, отпрянула от крошащейся кромки льдов, почуяла опасность. И вдруг по реке пробежал толчок: все словно откинулось назад и остановилось. Три отчаянных прыжка, и мокрая собака на берегу. А там все опять зашевелилось, заскрипело и двинулось, как будто только для нее и произошла остановка. Опять пошли мимо кривые, утоптанные тропинки, отмеченные еловыми ветвями полыньи и проруби. И снова берег разражается криками: на льдине приплясывает подвыпивший мужичок в дубленом красном полушубке. Он чувствует себя героем дня, ухарски подскакивает, бьет в ладоши рукавицами, что-то выкрикивает зрителям. Он один на этой огромной белой сцене, для которой задником служит целая гора, увенчанная монастырем в оправе белых стен. Но он уже все сделал, этот бедный солист; все ждут от него чего-то, а ему решительно не идет ничто в голову. Он — в фокусе грандиозной композиции, чувствует это и счастлив. Но в ладоши он уже бил, приплясывал, выкрикивал «Эх!» и «Ух!» Больше сказать ему нечего, и беспощадный ледоход уносит его вниз. «Сойдет!» — говорит кто-то. «А не сойдет — снимут», — отвечает ему другой голос на берегу. Пронесло. И опять собачка. Эта визжит и жалуется. Такая может и в самом деле погибнуть…
К вечеру ледяное поле начинает раскалываться — где-то впереди затор. Иногда все приостанавливается. А утром по реке уже плывут только флотилии небольших льдин, которым свободно и привольно плыть. «Неужели все кончилось?» — снова спрашиваешь, и опять успокаивают: «Да нет же, еще с Осуги лед не проходил, она всегда позже, вот пройдет, тогда уж…» И он появляется только на третий день; почему-то все узнают его, точно знакомого, этот лед с Осуги. Он снова ненадолго занимает всю реку — грязноватый сверху, словно припудренный земляной пылью в его дальнем пути.
Очистилась река. Зазеленели склоны многочисленных холмов и холмиков города. Пошел второй год нашей жизни в Торжке. С наступлением лета я стал широко пользоваться возможностью частого купания, которую открывало существование реки под самыми окнами. С особенным удовольствием я купался с того времени, когда ко мне вдруг сама собой стала приходить способность сперва сносно держаться на воде, а затем и плыть, не делая при этом слишком частых и излишних движений, плыть все увереннее и дальше.
Но тут-то меня, оказывается, и подстерегала неожиданная неприятность: за моими не слишком быстрыми успехами в области плавания постоянно наблюдал чей-то отнюдь не доброжелательный взор. Он принадлежал большому белоснежному гусю, который издавна чувствовал себя подлинным хозяином всего нашего участка берега. Оставив мирно пастись жен и наложниц своего гарема, он почти ежедневно пускался в медленный обход, один, и, встречаясь со мной, с шипением изгибал свою струящуюся шею, недвусмысленно угрожая ущипнуть меня за ногу. Обычно я отскакивал в сторону и тем самым как бы молча признавал его превосходство, не подозревая о том, что в темных тайниках гусиной души утверждалась прочная уверенность в моем ничтожестве и своем птичьем героизме. Поэтому, когда я раз или два не уступил ему дороги, а, напротив, замахнулся на него и показал ему, что готов схватить его за шею и отшвырнуть куда подальше, он сперва удивился, а потом меня возненавидел.
И вот подошел час, когда я всего во второй или третий раз собрался переплыть реку туда и обратно. Первая половина прошла как обычно, и лишь с того берега я вдруг заметил своего неприятеля. Он находился на нашем берегу и, деловито ковыляя, направлялся к воде. К тому времени мы настолько хорошо знали друг друга, что могли взаимно читать мысли каждого, и, по правде говоря, его мысли в эту минуту мне не совсем понравились. Теперь он уже находился на воде и плыл, исподтишка присматриваясь и наблюдая за мною. А возвращаться-то было надо. И хотя перспектива встречи «на плаву» имела мало аналогий с исторической встречей двух императоров в Тильзите, я пустился в обратный путь.
Скоро я достиг места достаточно глубокого, где уже не мог встать на ноги. А тем временем худшие мои опасения, по мере приближения к середине реки, начали подтверждаться: гусь, то и дело меняя галсы, в ускоренном темпе пошел на сближение. Он явно стремился к встрече, и именно на той глубине, которая обещала ему значительное превосходство.
Решительный и ослепительно-белый, он был великолепен. Правда и то, что эти минуты, наверное, принадлежали к лучшим в его жизни. Но мне было некогда любоваться им. Я изо всех сил торопился миновать глубокое место. Последней жалкой попыткой, предпринятой мною, было повернуться к нему ногами и бить ими по воде. В ответ на это он приподнялся над поверхностью реки, издал громкий атакующий клич, эдакое гусиное «ура!», и, едва касаясь крылами воды, полетел на меня, не скрывая более своих злобных намерений.
